Марк Хелприн - Зимняя сказка

Великий город сам создает свой пластический образ, но лишь на исходе времен нам открывается его глубоко продуманный план. В этом Нью-Йорку нет равных. Весь мир вложил душу в строительство Пэлисейдс, и город от этого стал куда лучше, чем заслуживал.

Ныне город скрыт за белыми тучами, что проносятся мимо нас, потрескивая сверкающими льдинками, клубясь холодным туманом, просыпаясь хлопком из разорванного тюка. Слепящая белая пелена, сотканная из неумолкающих звуков, остается позади, меркнет, но тут – тут занавес расступается, и мы видим чистое, как гладь небесного озера, белое око урагана.

На самом дне этого озера находится город. Он кажется отсюда далеким, крошечным, не больше жучка, но живым. Мы падаем, стремительно летим вниз, и это падение уносит нас к жизни, что расцветает в тишине былых времен. Наш полет беззвучен, впереди расцвеченный тусклыми красками зимний мир.

Он властно притягивает нас к себе.

Тихим зимним утром, когда небо еще было усыпано мерцающими звездами, хотя восток начинал заливать голубой свет, на улицах, покрытых свежим снегом, появился белый конь. Воздух оставался недвижным, но с восходом солнца он должен был всколыхнуться гуляющим по Гудзону канадским ветром.

Конь убежал из маленького, обшитого вагонкой загона в Бруклине. В то время, когда он рысью преодолевал пустынный Вильямсберг-бридж, сборщик мостовой пошлины все еще мирно спал возле своей печурки, а звезды, одна за другой, начинали гаснуть. Мягкий снег заглушал стук копыт. Время от времени конь оглядывался, опасаясь погони. Он не чувствовал холода. Ночной Бруклин с его пустыми церквями и закрытыми лавками остался позади. Дальше к югу, среди черных ледяных вод пролива поблескивали далекие огни шедшего к Манхэттену парома. На набережной торговцы поджидали рыбацкие лодки, идущие из мрака ночи через Хелл-Гейт.

Конь нервничал. Совсем скоро хозяин и хозяйка проснутся и растопят печь. Кота тут же вышвырнут из кухни, и он плюхнется на припорошенную снегом кучу опилок. Запах черники и горячего теста смешается с ароматом сосновых поленьев, пройдет еще немного времени, и хозяин направится к стойлу – задать своему коню сена и запрячь его в молочный фургон. Но в стойле будет пусто.

Сердце его сжалось от ужаса. Наверняка хозяин тут же пустится в погоню, а потом будет больно стегать его кнутом, если только этот открытый, честный, исполненный достоинства вызов не изумит и не тронет его. За своевольный удар копытом в дверь загона хозяин мог огреть его кнутом. Впрочем, и в подобных случаях хозяин нередко жалел его, поскольку ему импонировали живость и поразительная смышленость белого коня. Он по-своему любил его и наверняка был не прочь заняться его поисками на Манхэттене. Это давало ему повод свидеться со своими старыми приятелями и посетить множество баров, к завсегдатаям которых после одной-двух кружек пива он мог бы обратиться с вопросом, не видели ли они белого жеребца, разгуливающего без удил, уздечки и попоны.

Конь не мог жить без Манхэттена. Остров притягивал его словно магнит, манил как овес, кобыла или пустынная, уходящая в бесконечную даль, окаймленная деревьями дорога. Конь сошел с моста и на мгновение замер. Его взору открылась тысяча улиц, тишину которых нарушало лишь тихое посвистывание играющего снежинками ветерка, – волшебный лабиринт белых пустынных улиц, нетронутая снежная гладь мостовых. Он вновь перешел на рысь. Позади остались театры, конторы и причалы с лесом высоких мачт, заснеженные реи которых походили на длинные черные ветви сосен, темные громады фабрик, пустынные парки и ряды маленьких домишек, от которых тянуло сладковатым дымком, зловещие подвалы с бродягами и калеками. Дверь бара на миг отворилась, и на мостовую выплеснули горячую воду. Улица окуталась клубами пара.

Конь отпрянул от задубевшего на морозе покойника. Возле рынков уже стали появляться сани и повозки, запряженные коренастыми выносливыми лошадками. Позванивая колокольцами, они выезжали с переулков. Он старался держаться подальше от рынков, не знающих покоя ни днем ни ночью, предпочитая им безмолвие боковых улочек с каркасами быстро растущих новостроек. Почти все время в поле его зрения находились мосты, связывавшие по-женски прекрасный Бруклин со своим богатым дядюшкой Манхэттеном. Они соединяли город со страной, подводили итог прошлому, смыкали земли и воды, мечты и реальность.

Помахивая хвостом, конь резво скакал по пустынным авеню и бульварам. Его движения походили на движения танцора, и в этом не было бы ничего удивительного – ведь кони так прекрасны, – если бы он не двигался так, словно постоянно слышал какую-то свою, лишь ему одному ведомую музыку. Поражаясь собственной уверенности, белый конь направлялся на юг, к видневшимся в конце длинной узкой улицы высоким деревьям занесенного снегом Бэттери. В районе парка причалы были расцвечены зеленоватыми, серебристыми и голубыми красками. Возле самого горизонта радужное сияние переходило в белое, раззолоченное первыми лучами солнца свечение окутанного дымкой города. Золотое сияние, многократно преломляясь и увлекаясь ввысь потоками теплого воздуха, постепенно разрасталось, обращаясь к небесам, которые могли бы вместить все города на свете. Конь перешел на шаг и наконец остановился, потрясенный открывшейся ему картиной. Из ноздрей его валил пар. Он стоял недвижно, словно статуя, обрамленное же синевой золото небес горело все ярче и ярче. Оно влекло его к себе.

Конь повернул к парку, но тут же обнаружил, что улица перекрыта массивными железными воротами, запертыми на замок. Он поспешил назад и, вернувшись к Бэттери по другой улочке, увидел, что она заканчивается точно такой же железной решеткой. Все окрестные улочки, выходившие к парку, заканчивались тяжелыми воротами. Пока он кружил по лабиринту улиц, золотое сияние стало занимать уже полнеба. Он чувствовал, что попасть в тот удивительный мир можно только через снежное поле Бэттери, хотя и не знал, каким образом он сможет переправиться через реку, и потому проходил улицу за улицей, вглядываясь в сияющую золотом высь.

Ворота, которыми заканчивалась последняя улочка, были закрыты на обычную задвижку. Тяжело дыша, конь посмотрел за решетку. Нет, не попасть ему в Бэттери, не преодолеть ему лазурных вод, не взмыть в золотые небесные дали. Он уже собирался развернуться и, отыскав нужный мост, вернуться в Бруклин, как тут, в тишине, нарушаемой лишь его собственным дыханием, звук которого походил на шум прибоя, послышался топот множества ног.