Сменил шапочку на тяжёлую ушанку, на лоб пристроил мощный фонарик, затянул поверх шапки его лямки, включил. Узкий луч света осветил покосившуюся синюю табличку: «Кашицы — 5 км, Кошёлка — 9 км» и скрытую снегом дорогу.
Просёлок, как и в прошлые годы, был не чищен. Трактор проезжал, дай бог, где-то неделю назад. А после были снегопады…
— Кому нужны старики да дети в нашей стране? — пробормотал под замерзающий нос Николай Николаевич. А тем паче кому нужен этот просёлок, ведущий к двум деревенькам? К его родным Кашицам и тем более полузаброшенной Кошёлке, где доживали свои годы пара-тройка глухих стариков и старух.
Во всяком случае, — горько уточнил Николай Николаевич, — в прошлом году ещё доживали. Как знать, остался ли кто там сейчас? Может просто пустые брошенные избы, сугробы, свет луны да волчий вой. Хорошо, что в Кашицах иначе…
Посмотрел на часы. Семь вечера. Должен успеть.
Сменил ботинки на валенки сорок четвертого размера. Вытащил рюкзак, закинул на плечо сумку, разогнулся — спина ойкнула, но выдержала. Николай Николаевич вздохнул, сделал пару шагов.
Терпимо, — подумал он. Закрыл машину и двинулся по просёлку. Впереди было пять километров нечищеной полузаброшенной дороги. Под ногой что-то звякнуло. Николай Николаевич присел (нагнуться с рюкзаком было бы сложнее), вытащил из-под снега пустую бутылку из-под пива «Corona».
Значит, теплится какая-то жизнь в провинции, подумал он, размахнувшись, зашвырнул бутылку в сугроб и двинулся дальше.
Шаг, второй, ещё один.
5. Он справился всего за три с половиной часа. Правда, когда за поворотом показались первые огни деревни, сил у него практически не оставалось.
— С каждым годом всё… тяжелее. Не… молодею, — пробормотал Николай Николаевич и попробовал ускорить шаг, но аккуратно, чтобы ни в коем случае не упасть в снег под тяжестью вещей.
Пригорок, спуск, и вот вдали — родной дом.
Бабушка, невзирая на совсем почтенный возраст, держалась молодцом. Первым делом расцеловала внука, обняла — крепко-крепко, побежала к печи ставить греться старенький металлический чайник.
Николай Николаевич стоял на пороге, смотрел на её сгорбленную спину и как обычно удивлялся.
Тому, какая она низенькая, а ведь когда-то была такой высокой, выше даже него.
Тому, какая она сильная — год за годом тянет на себе дом в полузабытой деревне. Без лекарств, без ухода. Из продуктов — только то, что вырастет в огороде, выменяют соседи, да раз в неделю привезёт автолавка.
Тому, как он сильно по ней скучал.
Затем они пили чай, Николай Николаевич вручал подарки — льняную скатерть на стол, бабу на самовар («А то всё чайник да чайник. Давай я завтра самовар растоплю?»), толстую подборку кроссвордов. Шерстяной платок.
А затем он посмотрел на часы, рядом с которым висел выцветший, выгоревший постер какого-то латиноамериканского сериала, и поднялся на ноги.
Начало двенадцатого — подсказали старые ходики над платяным шкафом.
Время.
Николай Николаевич расцеловал бабушку, подхватил тяжёлую сумку, чертыхнувшись снял её, открепил от рюкзака снасти.
— Петровичу привёз, — пояснил он бабушке. — Он мне жаловался, что совсем поломалось у него всё.
Взял в одну руку снасти, накинул сумку на плечо и вышел во двор.
Его ждали пятнадцать дворов. На всё про всё — меньше часа.
Николай Николаевич поправил на спине сумку. Ничего, — подумал он, — сейчас с каждым двором сумка будет становиться всё легче, пока и не станет вовсе невесомой и не отправится в клапан рюкзака до следующего года. Но, — он покосился на снасти, — первый делом зайти к Петровичу.
Его ждали, как и всегда. Везде встречали, обнимали, целовали, крестили. Дети облепляли его, клянча сладости. Он раздавал им по леденцу из карманов бушлата, вручал тщательно запакованные свёртки с подарками, строго грозил пальцем:
— До Нового Года не открывать. Ни-ни!
Затем вручал гостинцы старикам. Те пытались оставаться спокойными, но по сухой пергаментной коже нет-нет да пробегала слеза.
И, разумеется, в каждом доме, ему подносили рюмку мутного самогона.
Николай Николаевич не возражал — когда пить, если не сегодня, к тому же, он знал, сегодня ему не будет никакого вреда от выпивки, что бы ни говорил в далёком городе Петербурге казавшийся сейчас малореальным и каким-то напрочь выдуманным молодой мальчик-участковый, пришедший в их поликлинику в прошлом году.
А народ, получив подарки, начинал подтягиваться к центру посёлка, туда, где, в пяти домах от бабушкиного, стояла красавица-ёлка, уже кем-то наряженная.
Стояли столы с уже открытыми банками солений и маринадов. Мигали цветные лампочки гирлянд. Петрович, обрадованный снастями, уже сидел за столом, задумчиво надувая и сдувая меха баяна и напевая прокуренным голосом под нос:
— Жингл бэлс, жингл бэлс, жингл ове ворлд…
Гармонист остановился, уставился подслеповато на Николая Николаевича:
— Коль, а что такое «ове ворлд»? — спросил он.
Николай Николаевич почесал затылок:
— «Над миром» это по-английски значит.
— Над миром… — задумчиво протянул Петрович, оглядел собиравшихся на площадке стариков и детей, покосившиеся деревянные дома и ударил по кнопкам.
Одновременно на пригорке, в бабушкином доме забили часы.
Раз, два, три… двенадцать.
Наступил Новый Год.
…и, стоя в стороне от всё нарастающего и нарастающего веселья, глядя на детвору, носящуюся по расчищенной площадке возле большой, украшенной гирляндами и игрушками ёлки, он вновь и вновь искал среди детских затылков, знакомый непокорный светлый вихор сына… И с тихой радостью говорил себе, что его здесь нет. В этом году нет. И слава Богу!
Значит, жив. Хоть и не звонит.
Значит — жив. А всё остальное — приложится…
Дети всё водили хоровод вокруг дерева, а он продолжал смотреть.
Круг, ещё круг, ещё один…
Не мелькнёт ли светлый вихор в толпе? Ни раздастся ли знакомый голос?
Круг.
Ещё круг…
И снова раздаётся бой часов, но на этот раз — обратный, перевёрнутый, идущий в иную сторону. И вместе с ним вся деревня, все жители, столы с закусками, гирлянды, взрослые, дети вокруг ёлки взметнулись вверх, чтобы спустя мгновение невесомости полететь вниз.
Они падали, опадали. Опадали как сухие иголки с умершей ёлки.
Опадали, превращаясь в выцветшую мишуру, смятые фантики, старые газеты с никем не разгаданными до конца кроссвордами, в тускло блестящие осколки ёлочных игрушек…
Опадали. Падали.
Раз, два, три.
6. Николай Николаевич проснулся в ледяном пустом доме, дрожа от холода. Несмотря на большое количество самогона вчера, голова не болела. Зато болели ноги.
Как бы не заболеть, — подумал он и начал таскать в печку дрова, лежащие в углу гостиной — заготовка с прошлого года. Заодно заметил, что пара стекол в угловом окне выбиты, то ли ветром, то ли какими-то хулиганами.
Деревянные дома ненадолго переживают своих хозяев, а бабушка умерла уже много лет назад…
Николай Николаевич потряс головой, отгоняя эти мысли.
Надо будет забить досками, — подумал он. А летом приехать на недельку — обновить краску, крышу подлатать, забор поставить, — добавил про себя он, зная, что появится здесь не раньше, чем через год.
Печку удалось затопить с третьей попытки. На полках, затянутых паутиной, нашёлся чайник. Николай Николаевич вышел на крыльцо, чтобы набрать снега для чая. Огляделся.
С пригорка, на котором стоял бабушкин дом, были видны все Кашицы. В пяти домах от бабушкиного посреди сугроба торчала сухой чёрной палкой макушка давно погибшей ёлки.
Ни в одном доме не топилась печка, везде были сугробы, через которые то тут, то там виднелись одинокие следы валенок сорок четвертого размера.
Деревня уже много лет была мертва.
Николай Николаевич вздохнул, перекрестился и пошёл ставить чайник. Надо было возвращаться в город. До следующего года ему здесь делать было нечего.
