нам повезет, эта маленькая ложь заставит женихов присмиреть хотя бы на пару дней – хоть что-то.
– А как же мой брат? – бормочет Электра и добавляет тише, с усталостью, которая мешает сорваться в слезы: – Как же я?
– Твой брат не может появиться в моем дворце в таком состоянии. Корабли постоянно отплывают из Итаки; слухи разлетятся мгновенно. Мы должны спрятать его.
– Где?
Пенелопа долгим взглядом окидывает корчащегося, стонущего царя, прежде чем, прикрыв глаза, озвучить неизбежный итог.
– У меня есть место. Сколько служанок и слуг тебе требуется?
– Нисколько.
Это удивляет даже Пенелопу.
– Мудро, хотя у меня не так много людей, которых я могла бы отдать тебе в помощь, не привлекая внимания женихов.
– Я прибыла сюда специально для того, чтобы оградить моего брата от тех, кто знает его.
Пенелопа в очень юном возрасте научилась не выказывать удивления достаточно заметно, а также не открывать рот слишком сильно, чтобы не показаться грубой. Приемная мать легонько касалась двумя пальцами ее подбородка, стоило тому пойти вниз, и поднимала его, приговаривая: «Царица показывает зубы, лишь улыбаясь или кусая, дитя мое». Поэтому она всего лишь отряхивает подол своего выцветшего платья, складывает руки на животе, поднимает голову вверх и чуть вбок, словно пытается прямо через палубу разглядеть небеса, и наконец объявляет:
– Что ж, сестра, полагаю, я должна поприветствовать тебя и твоего брата на Итаке.
В тенях трюма три мерзких создания смеются и хлопают когтистыми ладонями, и, похоже, Пенелопа чувствует, как скользит по спине ледяным сквозняком их злобное веселье, потому что, расцепив сложенные на животе ладони, покрепче обхватывает себя руками. Электра прикрывает глаза, ведь даже она, та, что училась игнорировать холод и смех врагов в пустых залах микенских дворцов, не может спокойно выносить издевательскую радость тех, кто таится во тьме за ее спиной. Я бы дотронулась до нее, утешила прикосновением золотистого света моей силы, но здесь он светит слишком тускло, и я отвожу взгляд от крылатых тварей, а моя божественная суть почти растворяется в мрачной темноте этого проклятого места.
Вот Орест – Орест видит. Слыша смех проклятых созданий, он поднимает голову, указывает рукой, тычет пальцем, словно Зевс – молнией, обвиняет своих обвинителей, а затем вглядывается и кричит, кричит, кричит, пока Электра не зовет Пилада, который помогает вытащить его, все еще повизгивающего от ужаса, на белый свет.
Три создания, фурии, с лавой вместо крови, с крыльями летучих мышей, с алыми глазами и когтистыми пальцами, кружатся вместе, радуясь своей затее, а затем поднимаются ввысь одним взмахом черных крыльев, прямо сквозь палубу корабля в раскинувшееся над головами небо, призывая вихри и мрачные облака на голову Ореста. Пробужденные пролитой кровью матери, поднятые из глубин земли безумием сына, быть может, фурии не спешат разорвать свою жертву. Они подождут, и посмотрят, и, воя от восторга, сыграют еще не одну жестокую шутку с безумным Орестом. Они заставят его медленно угасать в объятиях плачущей сестры, ходить под себя в величественных залах дворцов, пускать слюни на руках у Менелая и только потом, когда от царя Микен не останется ничего, кроме полного безумия и ошметков былой гордости, наконец пожрут его плоть.
Я смотрю на них, но не вмешиваюсь. Древние эринии были рождены землей задолго до того, как олимпийцы покорили небеса. Даже сам Зевс подумает дважды, прежде чем шепнуть их имя грому. Конечно, можно кое-что сделать – например, заключить договор, – но цена всегда высока, и хотя любопытство во мне вспыхнуло, момент неподходящий.
Пока нет.
Микенский корабль отплывает из тайной бухточки на Итаке, чтобы снова появиться со значительно большей пышностью в бухте города, приткнувшегося на берегу острова. Услышав об их планах, Пилад приходит в возмущение.
– Я должен быть рядом с Орестом! Он – мой брат!
Большое сердце Пилада так громко стучит в его груди, что иногда заглушает все остальное. Эос, пусть и невысокая, знает, как отвлечь внимание на себя, и сейчас, встав прямо перед кипящим микенцем, восклицает:
– Мы защитим твоего брата; мы знаем, как защитить царя.
– Защитить? Благословением Артемиды или вечными женскими молитвами? Я был с ним, когда он убил Эгисфа, я всегда был рядом с ним, с самого детства, еще с Афин. Я буду…
– Пилад! – Все решает голос Электры, именно ее приказу Пилад в итоге подчиняется. – Твоя верность бесспорна, но сейчас неуместна. Теперь я буду заботиться о своем брате.
На мгновение они сцепляются взглядами, воин и царевна, и Эос отходит назад, чтобы пламя, горящее в их глазах, не прожгло ей платье. Но все-таки Пилад, пусть и с поклоном, первым поворачивается спиной – какая грубость! – к сестре своего господина и уносится к килю корабля, к мужчинам, представляющим собой весьма приятное зрелище: со всеми этими икрами и бицепсами, напрягающимися, когда те толкают судно назад в мутные воды бухточки.
Электра отворачивается, и только Эос замечает, что ее трясет.
Рена, главная над служанками Электры, кладет руку на плечо госпожи. За подобное прикосновение любого другого ждало бы немедленное наказание. Но Рена росла вместе с Электрой и пусть была на пару лет старше, но все же подходила по возрасту, чтобы стать для нее кем-то вроде компаньонки. Конечно, ей никогда не стать подругой: рабыни не дружат с хозяевами, – но и сечь ее за малейшее проявление заботы тоже не станут.
– Позвольте мне пойти, – бормочет она. – Я… понимаю, что вы можете не захотеть пускать меня к своему брату, но вы… вам нужно…
Рена едва не произносит нечто непростительное. Она, возможно, готова предположить, что у Электры есть потребности, что она чувствует боль, нуждается в компании и может быть уязвима в глубине души. Если она скажет нечто подобное, Электра сломается, а это непростительно; и все же царевна горячо желает услышать, как кто-то произносит эти слова.
Рена запинается. Она чувствует все это, даже не пытаясь облечь в слова. Она смыкает губы и больше не произносит ни слова.
Электра сжимает ее руку и коротко кивает.
– Следи за Пиладом, – шепчет она на ухо служанке. – Следи за ним получше.
Рена отходит от госпожи, возвращаясь к кораблю и своим обязанностям, не оборачивается и не позволяет Пиладу заметить наблюдение.
Едва гордый корабль снова спускают на воду, одна из итакийских служанок скачет в храм Артемиды в священной роще, вдали от волнующегося царства Посейдона. Имя этой служанки – Автоноя. Будучи еще ребенком, она решила сбежать из дома, жаждая власти, свободы и поклонения мужчин. Позже она узнала, что единственная доступная незамужним женщинам островов свобода – это пойти под венец или хранить благочестивую целомудренность и стать своего рода отверженной, и потому решила остаться в услужении у Пенелопы, к своему восторгу обнаружив, что в пыльных коридорах дворца проходит немало путей к власти.
Поскольку она была юной девушкой, мужчины старались овладеть ею. Они видели ее красоту, блеск глаз и хотели присвоить все это. Ей говорили, что их внимание лестно; сообщали, как ей повезло, что она – столь желанный объект обладания. Но когда ей в действительности показали, что представляет собой подобное обладание, она едва не выколола глаза тому, кто решил сделать ее своей насильно, отчего ее сочли негодной и не подлежащей исправлению, «недоженщиной», сломанной, бесполезной вещью. Даже ее товарки среди служанок цокали языками и говорили, что ей не стоило драться, ведь, само собой, если Автоноя отказалась страдать в молчании, тогда чего стоили молчаливые страдания тех женщин, кто пострадал до нее?
Сейчас Автоноя очень мало интересуется мужчинами. Оглядываясь на прожитые годы, она почти уверена, что не особо интересовалась ими и раньше – просто этого все ожидали, этого, казалось, требует от нее весь мир. Ей не кажется отвратительной идея, что однажды появится тот, кто сможет растопить ее сердце, но до этого маловероятного события у нее множество способов
