обрести власть через удовольствие. И именно это, само собой, приносит удовольствие самой Автоное. Власть над тем, когда испытывать экстаз. Власть над выбором собственных наслаждений. Власть над тем, когда, как и с кем разделить эти наслаждения. Неважно, что еще судьба подарит или отберет у нее, это навсегда останется при ней. Она поклялась себе в этом.
И вот Автоноя скачет в храм Артемиды. Она сидит на лошади по-мужски, низко пригнувшись к холке, и наслаждается поведанными ей тайнами, ветром в волосах, доверием, которое она может как оправдать, так и предать. Ей хотелось бы, чтобы отец увидел ее сейчас такой: безнадзорной, со смехом говорящей «нет». По ее мнению, он был бы в ужасе, и эта мысль заставляет ее сиять всю дорогу до храма.
Святилище Артемиды расположено в сердце редких лесов Итаки. В последние годы здесь было проведено немало странных «священных пиров». Многие женщины привыкли сами колоть дрова, чистить колодцы, защищать овец от волков, свежевать медвежьи туши – именно их чаще всего можно встретить на крыльце храма божественной охотницы, с луками в руках, топорами за поясом и взглядами, впивающимися в лицо любого дрожащего незнакомца, осмелившегося вторгнуться в их круг. Мужчины, заплывающие в порты Итаки, обсуждают между собой этот странный остров вдов и невенчанных жен и дружно решают, что не стоит совать свой нос в их личные, негласные верования.
Жрицу храма зовут Анаит, и она излучает самую невероятную, притягательно-земную, живую сексуальность из всех вами когда-либо виденных. О небо, если и есть женщина, которую хочется ласкать прямо в ячменном поле, это она – но, увы, она в себе этого не ощущает, поэтому, стоит Автоное подойти к этой женщине с огненными волосами, стоящей на крыльце храма, Анаит, сложив руки на груди, недовольно вопрошает:
– Что опять случилось?
Вдали от храма, от Анаит, Автонои и обсуждаемых ими шепотом тайн четверо путешественников с двумя лошадьми в полном молчании плетутся на восток через весь остров. Электра взяла лошадь Пенелопы. Она не поинтересовалась, насколько это уместно, ведь она – дочь Агамемнона, и забирать чужих лошадей в ее семье в порядке вещей. Но она учится, да еще как учится, ведь не успела ее пятая точка опуститься в седло, как до нее дошло, что, вообще-то, она грубо нарушила правила поведения гостя, причем весьма уязвимого гостя. При следующем шаге на пути к исправлению она должна была бы рассыпаться в извинениях, молить о прощении за свой проступок, но пусть Электра и освоила науку понимать нужды других людей лучше, чем это принято в ее семье, но лично не достигла той стадии, когда можно просто взять и попросить прощения. Поэтому теперь она, маленькая и жалкая, едет, застыв от неловкости, в ужасе от собственного упрямства.
Ореста взвалили на спину скакуна Эос. Ему едва хватает сил самому держаться за луку седла, но Эос сразу пристроилась достаточно близко к нему, чтобы, начни он падать, успеть изобразить попытку помешать этому, но в то же время достаточно далеко, чтобы избежать столкновения и весьма вероятной травмы. Таким образом, она остается полностью верна себе и своим убеждениям, ведь на протяжении многих лет жадно впитывает все тонкости, используемые Пенелопой в правлении, и знает, как не представлять собой ничего определенного, излишне никому не угождая и чрезмерно никого не раздражая. Ее маленькая, крепко сбитая фигурка пышет силой от ежедневных хождений между оливковыми рощами и овечьими пастбищами; ее загрубевшие пальцы весьма проворны: Пенелопа чаще других просит ее заплести себе волосы, хоть Эос и не особо хороша в этом. Прочие служанки – особенно Эвриклея – не единожды предлагали научить Эос множеству способов быстро и красиво заплетать волосы, но та всегда вежливо отказывалась. Медленное расчесывание, тщательное, бережное перебирание волос, во время которого можно обсудить все секреты, – все это намного важнее и для служанки, и для госпожи, чем результат на голове Пенелопы. Личные тайны и тихие признания волнуют Эос сильнее, чем всякие там поглаживания по спине. Глупцы женихи считают, что она холодна, раз ее не трогают их ужимки. Если бы они только слышали, как сладко она стонет, когда ей на ухо шепчут строжайшие, темнейшие секреты.
И вот наши путешественники движутся по тонкой неровной тропке среди острых скал и колючих кустов, цепляющихся шипами за одежду, в сопровождении жирных и назойливых насекомых, лезущих в лицо и путающихся в волосах; уходят все дальше и выше от моря, к крохотной ферме вдали от всех храмов и святилищ. Редкая оливковая рощица виднеется на склоне позади фермы, а во дворе ворочаются несколько толстых свиней с розоватой, покрытой черными пятнами кожей и задорными хвостиками. Здесь заметны следы текущих восстановительных работ: от недавно выстроенной высокой стены, больше подходящей крепости, а не ферме, до новой глиняной черепицы на крыше и створок деревянных ворот, еще стоящих на земле в ожидании работниц, которые придут и повесят их на петли.
Сквозь проем будущей преграды для входящих видны двор и старуха, стоящая у колодца: с одним ведром, уже полным воды, у ног, и вторым, скрывшимся в черном проеме. Она оборачивается скорее с раздражением, чем с испугом, едва Электра въезжает во двор, и открывает рот, намереваясь выкрикнуть что-то грубое, совершенно неуважительное, но вместо этого, видя входящую следом Пенелопу, лишь закатывает глаза.
– Пенелопа здесь! – кричит она в сумрак дома и, выполнив эту обязанность, возвращается к трудам у колодца.
По губам Пенелопы скользит тонкая улыбка змеи, готовой к броску, но в глазах ни капли удивления подобному приветствию. В доме кто-то движется, распахивается новенькая дверь из отличного дерева с северных островов, и в тот же миг Пенелопа слегка выпрямляется, складывает руки, опускает подбородок и поднимает глаза, с почтением глядя на старика, вышедшего оттуда. Лаэрт, отец Одиссея, бывший царь Итаки, хоть и живет в доме, недавно отстроенном на пепелище прежнего из нового камня и черепицы, но не прилагает особых усилий, чтобы выглядеть соответственно своему обновленному жилищу. Старая, потрепанная тога с грязью на подоле и пятнами от еды и разных телесных жидкостей мешком висит на его тощей фигуре. Ногти у него черны, седые космы длинны, сам он сутул, словно клонится и клонится к земле, уже ждущей его. Бывший когда-то аргонавтом, он и во времена своего царствования не был особо озабочен вопросом внешнего вида, утверждая, что буре все равно, отполирован у тебя шлем или нет, и ни капли не беспокоился о собственном запахе. Он был по-своему прав, но его жена Антиклея установила определенные требования к внешнему виду и поведению, заявив, что царь может править справедливо и мудро, но справедливым и мудрым он останется значительно дольше, если будет следить за зубами и вежливо разговаривать с могущественными незнакомцами, доведись их встретить.
Антиклея в итоге умерла.
Умерла, горюя о сыне, пропавшем в далеких землях.
Материнская любовь в ведении Геры, но даже из моих прекрасных глаз катилась золотая слезинка при виде старой царицы, поднимающей кубок вина, сдобренного маковой выжимкой, в попытке утопить свою печаль. На похоронах Лаэрт не плакал, он рычал и язвил, заявив, что слезы – женский удел. Вместо этого он страдал от болей в ногах, распухших вдвое против обычного, от нарывов, покрывших всю его спину, и даже полгода спустя еле ковылял, продолжая, однако, утверждать, что горевать – глупо и недостойно героев. Видите ли, иногда мы, боги, ничуть не виноваты в том, что творят люди.
Один из них – этот старик, что выходит из дома навстречу невестке и ее гостям и голосом, неприятным, как холодный дождь, стекающий по грязной крыше, рявкает:
– Чего вам надо?
– Дорогой отец, – начинает Пенелопа, и лицо Лаэрта тут же кривится в кислой гримасе, ведь ничего приятного обычно не следует за словами «дорогой отец», – позволь представить тебе Электру, дочь Агамемнона, и Ореста, царя всей Греции.
А в вышине кружат, кружат, кружат фурии. Поутру обнаружат мертвых птиц, павших на землю ровным кругом, опоясывающим ферму Лаэрта, всех до одной с открытыми глазами, словно бы потрясенных падением. У фурий нет сил поражать тех, кто заботится об их жертве, но, видят боги, им это ничуть
