облачко, которое зацепилось за высокого Олега Олеговича. Поэтому пожелания профессоров и Коляна, оказавшихся в зоне её влияния, сбывались, приводя окружающих в ужас и трепет. Отвлекаясь на стук деревянных шаек, а не на голые ляжки, они перешли в парную, куда мало кто из слабого пола заглядывал, и уселись на приятно-горячий, но не обжигающий полок. В клубах пара, вихрящихся тополиным пухом, Игорь Петрович и Олег Олегович внезапно увидели вибрирующее в разогретом пространстве изображение волосатого горбуна.
Они едва различали скрюченную спину и густые волосы, ни чёрные, ни светлые, а будто меняющие цвет. Или всё дело в плохой видимости? Существо резко обернулось.
— Ты кто?
— Вы как раз заговорили о Гоголе, а у меня есть человек, который мог бы задать писателю интересующие вас вопросы.
— Так он же… его кости давно…
— Не играет роли, — перебил Токореж, а это был он собственной персоной.
Горбун, наконец, нашёл облачко от своей тучи, тут же спрятав за пазуху. Он неожиданно громко щёлкнул пальцами, и перед профессорами, чуть не уронившими тазики, замерцало изображение Анжелы. Она замахала руками перед лицом.
— Фу ты! Жара какая!
Энжи, не выдерживая невыносимой жары, стала быстро раздеваться, не заметив незнакомцев.
— Подождите, — дуэтом жалобно пробасили учёные мужи.
— Да будет вам, — пропищал Токореж. — Ничего не видно. Разврат отменяется! Здесь нет мужчин и женщин. Перед паром все равны!
Действительно, на расстоянии протянутой руки можно увидеть только смутные очертания, да и то напрягая зрение до рези в глазах. Зато слышно, как в студии звукозаписи. Рёв и визг резвящихся с мочалками девчонок-одноклассниц и осуждающие окрики взрослых из общей залы чуть приглушала плотно закрытая дверь, а пар тихо шипел, создавая уютную обстановку, когда его «дразнил» умелой рукой банщик, поддавая плесканием воды на каменку.
— Так, здесь кто-то есть! Ну, ладно! Все равно видимость, как в гробу. Что вы хотели бы узнать, уважаемые? — присмотревшись, Анжела стала замечать два силуэта парящихся.
Игорь Петрович преобразился:
— Если вам не трудно, спросите у писателя Гоголя, что его подвигло на необдуманный в своей последовательной глупости поступок — сжечь рукопись? — После своей маленькой импровизационной речи профессор покрылся, несмотря на обжигающую обстановку парной, холодным потом. Он обычно произносил заранее отрепетированный текст, но на этот раз жизнь заставила поступить необдуманно.
— Это мне пара пустяков.
Анжела задумалась на минутку, набрала побольше воздуха и выпалила, как из пулемёта.
— И какого чёрта лысого великий русский писатель Гоголь сжёг уже готовую рукопись третьего тома «Мертвых душ»?
Раздался возмущенный кашель.
— Помилуйте, я сжёг не третий, а второй том! Господа, знакомо ли вашим светлым умам, что такое задумчивость? В комнате, где всё проистекало, было холодно, озяб до неприличия. Зубы отбивали дробь, как на параде. А тут нечистый попутал. Думал, заледенею. Чуть в обморок от одной мысли не упал. Схватил я рукопись вместо полена и в печь!
— Как просто, а ещё в школе изучают, — возмутилась Анжела. — Разве ничего не осталось?
Смущенный писатель тряхнул головой, и ко лбу прилипли пряди тёмных волос. Его узнаваемый профиль из учебников литературного чтения выражал обречённость. Гоголь порылся в кармане плаща и дрожащей рукой достал оттуда несколько листков, исписанных убористым почерком.
— Не соблаговолите ли почитать, мне весьма важно ваше мнение. Можете оставить себе. У меня есть копии. Если концепция верна, то всё восстановлю по памяти.
Из пара раздались голоса профессоров: «Голубушка, почитайте вслух, нам тоже интересно».
— Ладно, мне не жалко.
Втянув в себя горячий воздух, Анжела приступила к чтению.
— Только, чур, не перебивать!
Она откашлялась, и глаза быстро пробежали по строчкам…
***
Павел Иванович барабанил по шкатулке. Нюхнув табаку, Чичиков сморщился, втянул голову в плечи, громогласно чихнул и ощутил, что готов к творчеству. Будучи человеком дальновидным, а читатель наверняка помнит, что прежние предприятия не увенчались успехом для нашего героя вследствие пренеприятнейших обстоятельств, он решил не торопиться в вопросе художеств и для начала взялся за карандаш, предусмотрительно очинённый крохотным ножичком с перламутровой рукояткой. Сдув стружки со стола, Павел Иванович боязливо огляделся, достал из кармана просторного халата чепец и натянул себе на голову. Его гладко выбритое лицо нежно обняли, будто ладошки кормилицы, мягкие кружева, сплетённые некогда ловкой крепостной девкой. Чичиков затянул ленты под подбородком и вгляделся в зеркало перед ним. «А ведь хорош, наглец!», — втянув щёки и выпятив губы, подумал он.
Для читателя будет уместным открыть истоки столь сумасбродного поведения Чичикова именно сейчас, ведь скоро события будут развиваться столь стремительно, что будет не до этого.
Узнав, что в губернии проживают Чичикинские, Павел Иванович загорелся идеей посетить их. Под невинным предлогом несколько дней назад побывал в чудесном поместье Борзовке. Просторный аглицкий парк, в меру заброшенный, ненавязчиво окружал барский дом со свежевыкрашенными колоннами и резным мезонином. Хозяин радушно показал гостю комнаты с мебелью из красного дерева. На стенах висели портреты многочисленной родни: маменька до и после замужества, папенька в мундире и штатском, тётушки и дядюшки, а предков в париках екатерининских и петровских времён было не счесть, как вареников у гостеприимной хозяюшки. И едва ли не на каждом полотне присутствовала собака, где гончая, где борзая. Дамы, разумеется, прижимали к бледному шёлку корсетов черноглазых левреток. Ласково улыбаясь, Павел Иванович учтиво кивал, внимая рассказу хозяина Онуфрия Васильевича про семейную любовь к гавкающим тварям Божиим. Поседевший раньше времени, Чичикинский сохранил свежесть кожи, отчего было в его чертах нечто младенческое, кабы не усы и бакенбарды, пышные, как хвост борзого кобеля, который, повизгивая, непрестанно крутился неподалёку, рискуя сбить гостя с ног.
— Это ещё не все, часть картин убрали.
Онуфрий Васильевич одёрнул лацканы щегольского сюртука.
— Что вы говорите! Так много. А где остальная коллекция?
— С десяток вынесли в чулан.
Чичикинский махнул рукой в сторону неприметной двери.
— Барин, там такое! — из соседней комнаты появился бледный лакей.
— Святые угодники! Что опять? У меня гость.
— Ваша любимая собачка-с изволила родить семерых щенят.
— Ах, как скоро!
Онуфрий Васильевич ринулся на двор, усердно работая локтями в пустом пространстве, словно ему
