мешали, а за ним пустились вприпрыжку кобель гончей и лакей. Предусмотрительно оглядевшись, Павел Иванович подошёл к двери в чулан. Читатель не поверит, сколько милейшего сердцу хлама, любовно собранного поколениями, можно найти в подобном месте. И с каждым предметом связана уморительнейшая история, несомненно, собака там тоже участвовала. Однако нашего героя эти трогательные мелочи волновали мало. Чичиков выдернул одну раму, самую маленькую, из сложенных на полу. Павел Иванович, проявляя недюжинную скорость, вытащил холст с чрезвычайной аккуратностью и торопливо скрутил его, запрятав за пазуху. Раму же задвинул на место.
Вскоре хозяин, умилённо всплёскивая руками, рассказывал о приплоде Осьмушки, а Павел Иванович слушал это замечательнейшее повествование.
Вечером того же дня Чичиков сидел в своём номере и разглядывал Алевтину Любомировну, бабку Чичикинского. Павел Иванович едва не заскулил, когда обнаружил оплошность: он рассчитывал позаимствовать мужской портрет.
«Срам-то какой! Вот я дурак, хотел же подправить картину, чтобы предок Онуфрия был на меня похож. Эх! Как можно было удачно карту разыграть и отсудить часть имения!» — в отчаянии причитал он, хлопая себя по недавно образовавшейся плеши. Читатель, плешь, право, украшала Павла Ивановича. То не какая-нибудь жалкая залысина, нет! То было аристократическое оголение черепа, не менее благородной формы, чем у Юлия Цезаря, если портреты да скульптуры не врут.
Увидев многочисленные полотна в доме Онуфрия Васильевича, Павел Иванович вспомнил, что во времена гимназического отрочества его хвалили за художественную искру. «Ежели чуток подправить подбородок, округлить лоб, то будет очень похоже. Даже не так крамольно, что это женщина, — уверял он себя. — Ведь матушка, царствие ей небесное, была вылитая… хм, одно лицо с моей морденцией». Чичиков стоически принял горькую судьбу и направился отобедать. Как и полагалось господину средней руки, щи с квашеной капустой и сметаной Павел Иванович закусывал румяной кулебякой размером с поросёнка. Сдобное тесто пушистым облаком будто само заплывало в рот и блаженно таяло. И такой дух, щекочущий ноздри, поднялся от малосолёной белорыбицы да визиги в кулебяке, что Чичиков прикрыл один глаз, блаженствуя. После, накушавшись киселя, ибо более крепкие возлияния могли повредить предприятию, чего следовало избегать, Павел Иванович отправился в галантерею на углу, где приобрёл не только новые носовые платки, но и чепец, который ныне украшает его румяное лицо, дабы Чичикову лучше вжиться в роль Алевтины Любомировны.
Прикинув, что прежде, чем приступать к портрету, следует потренироваться, Павел Иванович выделил для практики два листа отличной писчей бумаги — он не собирался экономить. Первый же лист он испортил, начав рисовать слишком близко к краю. Сложив, засунул его в шкатулку, и, нюхнув табаку, принялся за вторую попытку, сдувая щекочущие лоб кружева.
Когда эскиз был почти готов, Павел Иванович аж замер, любуясь своей работой, но чуть не упал со стула, услыхав голос за спиной, а затем и особый запах жилого покоя:
— Барин?!
Петрушка судорожно подогнул колени, будто хотел упасть ниц, да застыл на полпути.
— Врываешься? Розог давно не получал?
— Барин, так знаете уже всё, да?
— Что я знаю?
Только тут Чичиков вспомнил, что не снял чепец. Круглое лицо его, точно куча раков в кипятке, в одно мгновение ярко заалела.
— Я… мёрзну, Петрушка. Да, вечереет. Простудиться никак нельзя. Сморкаться мне будет не к лицу.
Лакей скривился, словно сел на тухлое яйцо.
— Барин, так я же не нарочно.
— Как же это я дверь не запер? — вслух произнёс Чичиков.
— Так почто вам делать-то это? Али мне после одной оплошности уж и доверия нет? Подумаешь, я же всё сам постирал.
— Что сделал?
Чичиков не выпускал из виду чепец, да и не мокрый он был, поэтому слова лакея прозвучали загадочно, как крик чайки в декабре.
— Я так расчихался давеча, что и капнул на ваш колпак, барин. Но теперь он очень чистый. Сам стирал.
Петрушка развёл руками, грубые черты лица приобрели оттенок простокваши, что говорило о высшей степени нравственного страдания. Павел Иванович сморщился.
— Пшёл отсюда, дурак, да помалкивай.
Оставшись один, Чичиков ещё раз глянул на набросок. «Ни черта не похоже, тьфу! Что же делать?» И тут он просиял, точно раскалённый самовар, и крикнул на всю гостиницу: «Скипидару мне! Эй, Петрушка! Скипидару!»
***
Анжела закончила читать. Показалось, что она не в бане, а полном вакууме космоса. Внезапно парную огласили нестройные аплодисменты. Это профессора в четыре руки не удержались от восторгов.
— Вы кудесница! Так с чувством прочитать неизвестные строчки гения дано не всем. Несмотря на не самую благоприятную акустику, до нас дошел смысл написанного, — Игорь Петрович просветлел распаренной улыбкой.
— Это до вас-то дошел? — обиделся Олег Олегович. — До меня точно, а за вас не буду расписываться.
— Так я же выразился от лица нас двоих.
— Я никого не уполномочил отчитываться за меня.
— Да будет вам, профессорики! — миролюбиво произнесла Анжела, давно записав своих преподавателей в друзья. Вот до чего доводит самонадеянность везучих людей да баня.
Потом появился верный горбунок, но не Конёк-Горбунок, как в сказке, а Токореж, который принялся шептать на ушко. Анжела тут же произнесла вслух:
— Господа философы. У меня к вам просьба. Раньше времени не распространяйте слухи, что появились записи третьего тома Гоголя.
Признаюсь откровенно, что никакого отношения великий писатель к этому не имеет. Просто милый Токореж мне вовремя подбросил эти листки. Ай!
Анжела подпрыгнула от того, что по попе её ударили ватманом, свёрнутым в трубочку. Она развернула лист и показала профессорам.
— Смотрите, там что-то написано, — провозгласил Олег Олегович.
— Даже могу прочитать, — саркастически ответил Игорь Павлович.
— Читайте же скорее, коллега, пока изображение не помутнело из-за повышенной влажности!
— А там всё просто: «Привет от Гоголя».
Профессора застыли, как в знаменитой сцене, когда приехал ревизор.
— Да, — промямлил, Игорь Петрович. Я бы тоже не прочь такой автограф получить от великого писателя. «Совсем даже приятно», — как бы выразился Чичиков!
Анжела лихорадочно думала, как бы сохранить это божественное послание знаменитости. И придумала.
— Ребята, — скомандовала она, — ко мне, да живее! А ты, Токореж, нас сфотографируй на память.
