у меня есть еще вопросы, — перебил Орфин. — Что произошло с парнем на сцене? Как те другие сделали ему венец? А вот эти, — он быстро кивнул на призраков-статуй, — они вообще люди?
Отец Лукреций поднял ладонь, прежде чем Орфин успел продолжить, и гулко от души засмеялся.
— Вижу, ты совсем недавно среди нас. Тебе предстоит долгий путь, но мы поможем и поддержим. Сегодня ты видел чудо Вознесения: душа того юноши отыскала покой и свет — к тому мы все стремимся. Венец для него сплели наши зодчие — в том их дар и талант: пурга покорна их рукам. И разумеется, стражи Приюта — такие же блуждающие души, как ты и как все, разве что немного крепче и сильнее. В том их талант. А теперь, — повторил он тверже, — ступай вниз. Передай исповедарю, отцу Геласию, что желаешь заплатить десятину.
— Что это значит?
— Обыкновенный обряд для прихожан Приюта. Не страшись, тебе станет легче после этого.
— Я мог бы заплатить сразу вам, отче, без посредников, — с этими словами Орфин достал на свет статуэтку ангела и протянул священнику.
Тот принял ее с умилением. В его руках фигурка терялась, как детская игрушка.
— Какая занимательная вещица. Но нет, дитя, обряд не терпит изменений.
— Но чем мне тогда платить?
Лукреций загадочно улыбнулся.
— Послушайте, я же сказал, что не готов отдавать память.
— Отец Геласий заберет лишь толику в уплату за нашу защиту и заботу.
От разговора становилось всё тревожней. В ушах эхом звучало напутствие Алтая беречь память.
— Я был на острове, где таких фигурок десятки, — предпринял новую попытку Орфин. — Они бы так подошли Приюту…
— Это лишь хрупкий отголосок Бытого, дитя; безделица, что канет на повороте часов.
Лукреций поднял ангела на высоту собственного лица и мощно дунул на него. Верхний слой статуэтки разлетелся крупицами и пылью — остался только остов, похожий на окаменелый скелет. Орфин потрясенно моргнул и отступил на шаг от балюстрады.
— Отче, — раз трюк с подарком не удался, придется говорить напрямик. — Простите, если ввел вас в заблуждение. Но мне не нужны ни забота, ни покой. Я искал конкретного человека, и если ее здесь нет и не было — то я отправлюсь своей дорогой. Мне незачем оставаться, и я не собираюсь вступать в ряды Приюта.
— Шагнув под крышу собора, ты уже стал одним из нас.
Отец Лукреций вновь нависал над ним грозным великаном. Казалось, он способен раздавить череп в кулаке.
— То есть вы даже?.. — Орфин облизнул губы, спиной чувствуя присутствие стражей позади. — Зачем я вам? Разве?..
— Довольно, дитя, — гулко оборвал его Лукреций. Он казался настолько огромным, что было странно, как край балкона не проламывается под ним. — Не заставляй отца Геласия ждать. Ступай вниз и не нарушай больше наш распорядок. Я понаблюдаю за тобой.
— Пожалуйста, просто дайте мне время! Я ведь все равно никак не сбегу.
Лукреций легонько повел рукой, и позади Орфина раздались тяжелые шаги. Рука, твердая, как камень, коснулась его чуть выше локтя.
— Я иду, я сам, — быстро сказал он, разворачиваясь.
Двое призраков-статуй сопроводили его вниз по лестнице. Священник в черно-золотой рясе, служивший мессу и касавшийся лбов, успел спуститься со сцены. Его лицо было скрыто низким капюшоном, отчего он напоминал Смерть со средневековых гравюр.
Орфин судорожно огляделся, но всюду были стражи. Он заставил себя сделать пару шагов в сторону жнеца. Черт! Причастие выглядело невинно со стороны, но эти пустые взгляды… Чем здесь опаивают?
— Не бойся, дитя! — донеслись сверху слова Лукреция. — Отец Геласий, возьмите с нашего нового друга десятину и не скупитесь на лету.
Священник приподнял небольшую чарку с мерцающей жидкостью, напоминавшей ртуть. От нее шел сильный сладкий запах.
— Что это?
— Обезболивающее, — ответил Геласий тихо и бесстрастно, с щепоткой иронии.
Не решаясь прямо отказаться от напитка, Орфин принял чарку и поднял ее ко рту. Надо как-то хитро разлить жидкость, чтоб священники поверили, что он выпил. Но стоило сосуду оказаться под носом, как Офрина разморило от запаха. Мерцающий пар нес в себе приторно-химический аромат ванили, от которого воля таяла. Он опрокинул дурман в себя, как шот. В первый миг напиток напомнил очень крепкий ликер, но, вместо того чтоб обжечь гортань, он обволок её медом.
Из широкого черного рукава отца Геласия показались тощие пальцы. Он на несколько секунд коснулся лба Орфина, убрал руку, и его капюшон качнулся в кивке.
— Вот и всё, — огласил настоятель с балкона. — И нечего было бояться, правда?
Его голос звучал замедленно.
Вся церковь окрасилась в солнечно-янтарные оттенки.
Орфин пытался напомнить себе, что подвергся воздействию какого-то… вещества… но по телу разлилась такая приятная ленивая тяжесть, такое полуденное расслабление, что мысли текли все медленнее, почти не превращаясь в слова.
Он побрел, куда велели. Сонно отодвинул полог из стеклянных бус и повалился на бело-облачные подушки. Под потолком вился дым, складываясь в причудливые образы. Казалось, целые мифы бурлят в золотистых испарениях. Они ускользали, но оставалось теплое чувство, похожее на ласковые объятья матери.
2001
В этом месяце он хотел, чтоб все звали его Энди. Но соглашались на это только новые знакомые.
Сегодня он впервые праздновал Новый год не дома и был почти счастлив по этому поводу. В гостях у приятеля было много детей — шумно и весело. Гораздо лучше, чем дома. Но к одиннадцати всех стали забирать родители. Хозяйка беспокойно смотрела на Энди и спрашивала, когда за ним зайдут. Мальчик закусил губу и медленно поднял взгляд.
— Мой папа всегда очень пьет на Новый год, — соврал он. — М-можно я останусь у вас?
Глаза женщины наполнились возмущением и жалостью.
— Он обижает тебя?
— Да… то есть нет, — заметался Энди. — Он просто очень грустит по маме. Можно я, пожалуйста, останусь у вас?
— Да-да, конечно. Я постелю тебе в гостиной.
Сын хозяйки подслушивал этот разговор и смотрел на Энди исподлобья. Когда его мама ушла, он поднял руку и покрутил пальцем у виска. Энди показал ему средний палец.
На самом деле он даже хотел бы, чтоб отец напивался раз в год на Новогоднюю ночь, а остальное время был нормальным. Но он всегда был… помешанным. С тех пор как маму положили в больницу, он тоже словно исчез, по крайней мере для старшего сына. Вернуться сейчас домой означало снова слушать бесконечное тиканье часов и смотреть, как отец расчесывает и нянчит сестру.
За полночь он сидел на застеленном диване в чужой гостиной и смотрел на всполохи салютов за
