— Фу! Я бы ни за что не стала есть сырое мясо!
— Куда б ты делась? Пришлось бы.
— Все равно не стала бы, лучше бы с голоду умерла.
— А я бы не стала с голоду умирать. Я бы сбежать попыталась.
— Как, они же оленя догонят?
— Их усыпить можно. Для этого надо выдернуть у дахпи золотой волос на затылке, и пока он спит, бежать без оглядки, а то чудище, проснувшись, начнет лютовать — вырывать с корнями деревья и крушить все, что на глаза попадется…
Сгрудившиеся вокруг девочки внимали, затаив дыхание:
— И много народу они в вашей деревне съели?
Эйки поперхнулась:
— В нашей? Никого.
— А в других?
Боятся, а ждут с надеждой — вдруг и правда съели кого-нибудь? И тут откуда ни возьмись появилась наставница, резко вытянула обомлевшей рассказчице руки, свистнула розга, и пальцы обожгла такая боль, какой Эйки раньше не знала, но не успела она дернуться, как наставница хлестнула ее во второй раз.
— Это потому, что ты не сразу руки протянула, — пояснила Дили, осторожно дуя на ее покрасневшую кожу после того, как наставница ушла.
— Вот теперь ты по-настоящему наша, — одобрительно протянула Согурун. — Может, еще что-нибудь расскажешь? Или боишься, что опять попадет?
— Ничего я не боюсь, — соврала Эйки, видя вокруг множество глаз, горящих нетерпеливым ожиданием новых историй, и, подумав немного, заговорила о чудесах, увиденных в Белом городе.
Слушательниц особенно впечатлило то, что Эйки видела в Ночь плача дочерей правителя:
— Они на колеснице ехали или их слуги несли?
— Нет, они пешком шли.
— Пешком?!
— Это же Ночь плача была.
— А какие они? Красивые?
— Наверное, да.
— Слушай, не воображай. Думаешь, ты одна красивая?
— Я их не разглядела…
— А что ж тогда говоришь, что видела! Может, врешь?
— Зачем мне врать?!
— Тогда как же ты их не разглядела?
— Они лица накидками закрывали.
Девочки с жаром кинулись обсуждать эти подробности:
— Может, они страшные, поэтому закрываются?
— Скажешь тоже! Дочки правителя — и страшные!
— Так они, наверное, от дурного глаза закрываются?
— От дурного глаза ты закрываться будешь, а их сама Белоликая оберегает…
— Она и нас оберегает…
— Если грешить не будешь, кочерга ты закоптелая! А они, что бы ни сделали, все равно под ее защитой. Ну, до тех пор, пока Белоликая за что-нибудь на них не прогневается. Но это должен быть самый страшный грех…
— А что это — самый страшный грех?
— Болтать без толку! — усмехнулась Согурун, и все разом прикусили языки. — Раскричались, как ослицы. Хотела бы она соврать — расписала бы, какие принцессы раскрасавицы. Вы-то сами жриц-невест часто видите? То-то и оно. А хотите, чтобы вам дочек правителя, как есть, показали. Ага, ждите.
И обернулась к Эйки:
— А ты молодец, что не врешь.
Каждое утро, вскочив с лежанок, сонные девочки читали утреннюю молитву, а в трапезной наскоро проглатывали лепешки, запивая обжигающе горячим питьем из трав. Тем временем со скрипом отворялись ворота, а несколько прихожан обычно уже усердно отбивали поклоны на мосту, затем из внутреннего двора травницы и гадальщицы выходили во внешний, где их ждали люди, жаждущие излечиться от хворей или узнать, как расположена к ним Белоликая. В храме слышалось пение жриц, славящих возлюбленного Белой Девы.
К полудню народу прибавлялось. В храме воспевали великую и вечную любовь, соединившую Небо и Землю, но возле кладовых, где принимали и разбирали дары, пения порой не было слышно из-за невообразимого гвалта, топота и рева.
Вечером внешние ворота закрывались, и перед тем, как закрыть внутренние, старшие воспитанницы с пучками трав окуривали обитель, обходя ее по ходу солнца, а храмовый гимн звучал в честь Той, что светит в ночи…
В день посвящения Эйки отвели в рощу задолго до рассвета. Когда край неба заалел, в шелесте листвы и звоне колокольчиков услышала она шум моря, а в купальне, погрузившись в воду, почувствовала странный жар, усилившийся после того, как ее снова привели в священную рощу, и двойной круг из учениц и прислужниц сомкнулся под пение:
— Принимаем в нашу обитель, благословенную Небом и Землей, тебя, Эйки…
Держа в руках курильницы с ладаном, стоявшие под нулурами жрицы нараспев произносили:
— Великая Всеблагая наша Мать! Ты — свет! Ты — жизнь! Не отвращай лица своего от детей своих, благослови нас на служение Тебе…
Хор голосов вторил им, возносясь к небесам, и сияли во тьме крылья Йалнур — раскинутые над миром крылья любви. Звенели в кронах дерев колокольчики, густой аромат от курильницы щекотал ноздри, кружил голову.
— Великая Всеблагая наша Мать! Уповаем на милость Твою, Вседержительница!
В левую руку ей вложили белую нить, в правую — красную, а остальные, стоя на месте и раскачиваясь из стороны в сторону, как заснеженные деревья во вьюжную ночь, затянули:
«Белая нить сплетается с алой…
Алая нить сплетается с белой…»
Белая — Божественная Дева. Алая — Ее возлюбленный.
Он и она.
День и ночь.
Встреча и разлука.
Жизнь и смерть.
Неразрывно связаны они, и вечен их круговорот.
«Алая — к белой,
Белая — к алой…»
На мгновение перед глазами вспыхнул яркий свет, превращаясь в пламя костра, и Эйки увидела девушку, чья нагота сияла подобно серебрившимся в ночи нулурам, и юного воина, на чьи доспехи ложились отблески пламени. Он шагнул к деве, — и видение исчезло, как искра в ночи…
В канун зимнего солнцестояния в обитель пришли богатые дары. Девочки бегали радостные, возбужденные, хвалясь друг перед другом:
— Я же говорила, что в наших краях мед самый душистый!
— Нет, наш душистее!
— Зато нашего больше прислали, не поскупились!
А в кухне кипела работа: леденцы, пряники, пастила в виде раскинувших крылья птиц изготавливались в огромных количествах. Поработать там на подхвате считалось величайшим счастьем: сластей наешься на год вперед, хотя живот потом будет долго болеть.
Вечером перед службой в храме старшие поучали младших:
— Как начнут жрицы петь, надо заплакать.
— А если я не смогу? — пискнул кто-то.
— Ты уж постарайся! Или наставница постарается… розгой.
После такого предупреждения Дили куда-то исчезла, а вернулась запыхавшаяся, но довольная:
— Вот, держи, — и сунула в руку Эйки луковицу. — Спрячь в рукав. В храме вынешь незаметно и понюхаешь. Слезы сразу пойдут, средство верное!
