— А зачем тебе?
— Как зачем? Хорошо же, когда рядом та, в ком кровь Белоликой! Но вообще-то жрицы-невесты все из знатных семей. Если они из мадана выходят, перед ними дорожку стелют, чтобы им по земле не ступать, потом от этих дорожек отрезают по лоскуту и паломникам продают. А когда состарятся, им замену найдут.
Эйки стиснула руку Дили:
— Как?
Та, поморщившись, высвободила ладонь:
— Знак должен быть. Жрицы знают, какой. Их всех находили по особому знаку, и нас тоже. Вот я, например, когда говорить начала, сказала сначала не «мама», а «мадан». Никто не верил. Думали, мама нарочно выдумывает, чтобы сюда меня отдать, нас ведь у нее семеро, и все девочки… Но пришла жрица, поговорила с ней, и вот я здесь. А на тебя, я слышала, птицы указали, — Дили покосилась на амулет, и Эйки, испугавшись, что она начнет спрашивать про него, а значит, про маму, торопливо задала мучивший ее вопрос:
— А когда жрицам находят замену, они… домой возвращаются?
Дили фыркнула:
— Никуда они не возвращаются. Тут на всю жизнь остаются.
На всю жизнь?! Какое-то время Эйки шагала молча, слишком удрученная, чтобы разговаривать, потом все же спросила:
— А мы… мы тоже на всю жизнь тут останемся?
— Мы? Нет, что ты. Мы можем уйти. Если обетов не примем.
Точно тяжелый камень свалился с души, но чтобы не показать ликования, Эйки как можно спокойнее спросила:
— А что за обряд надо пройти?
— Обряд посвящения. Ох, тяжело это. Целый день сиднем сидишь под нулурами за домом настоятельницы, не ешь, не пьешь, ни с кем не разговариваешь. Да еще колокольчики звенят — с ума сойти можно, а как стемнеет, жрицы тебя в купальню отведут, но после омовения одевать не будут…
— Голой оставят, что ли?
— Сначала накидку набросят, но как только жрицы петь начнут, ее снимут и дадут тебе две нити, белую и красную, ты их должна сплести и на нулур повесить…
Так, за разговорами, дошли они до длинного приземистого здания, где девочкам раздали тряпки, щетки, скребки и развели по разным комнатам. Едва открылась дверь, Эйки остолбенела на пороге: кругом были головы. Головы без тел и лиц…
Дили рассмеялась:
— Да это же парики! Хочешь примерить? Тогда давай быстрей, пока никто не видит!
Эйки помотала головой: надеть неизвестно чьи волосы! Нэкэ на это сказала бы: «Поди знай, кто их до тебя носил. Может, полоумная какая…»
— Ну, не хочешь — как хочешь. Нам еще долго нельзя будет их надевать, — и добавила шепотом: — А я уже надевала, он большой, сразу мне на глаза съехал.
Скобля щеткой стену, Дили без умолку болтала:
— Перед твоим приходом нам сказали, что ты красивая, что в колодце ты выбрала траву…
Эйки в замешательстве посмотрела на нее:
— В каком колодце?
— Там, где ты вчера ночевала! Мы его колодцем зовем. Он же правда на колодец похож. Смотри, не попади туда снова!
— А почему я должна снова туда попасть?
— Там запирают, когда наказывают. Новеньких — на одну ночь, а тех, кого наказали, могут и два дня продержать, и три… Меня так не наказывали, но если вдруг…
Охнув, она зажала себе руками рот и, перебегая с места на место, забормотала:
— Не я это сказала, не я…
Эйки удивленно следила за ее перемещениями, и, видимо, не она одна, — из-за париков на них прикрикнули:
— Эй, вы, не бездельничайте там!
Дили остановилась, бормотнув в последний раз:
— Не я это сказала, не я, — и принялась с удвоенным усердием тереть стену, но через какое-то время Эйки услышала ее шепот:
— Я очень боюсь в этот колодец попасть…
— А ты не бойся. Не будешь бояться — не попадешь.
Дили с уважением посмотрела на Эйки:
— Ты смелая.
Эйки вовсе не считала себя смелой, но приятно было, что кто-то думает иначе.
— Дили, а зачем ты рот рукой закрывала и говорила, что это не ты сказала?
— А вдруг они подумают, будто я хвалюсь, что ни разу в колодце не побывала?
— Кто — они?
— Они… Духи… Потому и надо говорить: «Не я это говорю, не я». Можно еще вокруг себя три раза покрутиться. А ты что, никогда так не делаешь?
— Нет.
— Да ты что, в репе родилась?
— В репе?
Эйки не знала, что такое репа, но в этом явно таилась насмешка. Дили фыркнула:
— Репа — это репа. Ты никогда не видела репы? Она большая, круглая, в земле растет.
— У нас не растет.
— А, да, нам же говорили, что ты с гор.
— И почему я в репе родилась?
— Так говорят про тех, кто ничего не знает.
Эйки надулась, а Дили, как ни в чем ни бывало, продолжала:
— Но тебя скоро всему научат. Мы с тобой поступим в ученье к травницам. Кто выбрал решето — пойдет в птичницы, кто моток шерсти — будет ткать покрывала и одежду, кто дежку — лепешки печь, кто валек — стирать.
— Там еще камни были, палочки, баранья лопатка…
— Это для гадальщиц. То есть предсказательниц. Они не любят, когда их гадальщицами называют.
Прислужница, приведшая ее в хапан, говорила то же самое.
— А если кто-нибудь там, в колодце, начнет хватать все подряд?
— Ну… Что первым под руку попадет, то и будет главным…
Дили вдруг замолчала.
— Ты чего?
— Показалось.
— Что показалось?
— Что она за дверью.
— Кто?
— Наставница…
На следующий день Эйки познакомилась и с наставницей, и с ее розгой. Случилось это перед хранилищем, где они очищали зерно. Дили показала, как замотать передником рот, но спастись от пыли было невозможно: одни нещадно чихали и терли слезящиеся глаза, другие бранились под нос, третьи вздыхали, а работы не убавлялось. Наконец, Согурун решительно сдернула передник с лица:
— Так, новенькая, расскажи нам что-нибудь.
Все обрадовано подняли головы:
— И правда, расскажи!
Отовсюду устремились выжидающие взгляды. У Эйки никогда раньше не было столько желающих послушать, и она не заставила себя долго упрашивать — прочистила горло и начала:
— Далеко-далеко, высоко-высоко в горах живут дахпи…
— Кто-кто?
— Чудища, что обитают в самых глубоких пещерах. Они с ног до головы покрыты шерстью, у них железные когти и клювы… Бегают дахпи так быстро, что оленя догонят. Человека поймать им и вовсе ничего не стоит. Мужчин они сразу съедают, а женщин утаскивают в пещеры, где тьма тьмущая…
— А если костер развести?
— Какой костер! В пещерах дахпи нет огня, они его боятся, и даже пленниц своих кормят сырым мясом диких зверей.
— Фу! Я бы ни за что не стала есть сырое мясо!
— Куда б ты делась? Пришлось бы.
— Все равно не стала бы, лучше бы с голоду умерла.
— А я бы не стала с голоду умирать. Я бы сбежать попыталась.
