— Я не сумею незаметно.
— Выходит, я зря старалась? Думаешь, легко было их стащить? Но раз ты такая недотепа, придется слюну по щекам размазывать… А луковицы все равно захватим. Мало ли что…
В полночь все собрались в храме, и Эйки впервые увидела жриц-невест близко: под белыми накидками стояли они у алтаря, держа в руках чаши со священным знаком в виде раскинутых крыльев. От густого аромата курений кружилась голова, а когда под плач и пение из-за чужих спин появилось бледное лицо юного бога с угасшим взором, вспомнилось лицо отца, с немой мольбой глядящего на статую Белоликой.
«Муж мой прекрасный, возлюбленный мой!
Склонившись над тобой, взываю к тебе я…
Склонившись над тобой, взываю к тебе я!
Но очи твои погасли, очи твои не видят меня…
Муж мой прекрасный, возлюбленный мой!
Вся земля по тебе стоном стонет,
Погрузившись во мрак, небо плачет,
Все вокруг скорбит по тебе,
А ты, солнцеликий, не слышишь…
А ты, солнцеликий, не встанешь!
Муж мой прекрасный, возлюбленный мой!
Камнем стало сердце мое…
Камнем стало тело мое!
А ты, солнцеликий, не видишь…
А ты, солнцеликий, не встанешь!»
Грудь теснили рыдания, больно было дышать, в причитаниях жриц слышался шум моря — и горестный птичий крик…
Вернувшись в хапан, Эйки с Дили выбрались на кровлю, завернувшись каждая в свое одеяло, но все равно было холодно, и они прижались друг к другу, как два озябших птенца в гнезде. Звезды мерцали над головой, казалось — протяни руку и дотронешься до любой. Но ярче всех сияло созвездие Крылатой Вестницы Любви, напоминая о доме, Нэкэ и сказанных ею давным-давно словах.
— Дили, у нас растет цветок, который тоже зовется «йалнур», и самые смелые парни перед Йалнановой ночью идут его искать, чтобы подарить той, кого хотят взять в жены…
Дили нахохлилась:
— А нас никто замуж не возьмет, даже если домой вернемся. Мы приносим мужчинам несчастье.
— Почему?
Зажав руками рот и пробормотав по своему обычаю: «Не я это сказала, не я!», — Дили жарко зашептала на ухо подруге:
— Златокудрый спустился к Белоликой и умер! А не спускался б, так и не умер бы!
— Он же воскрес.
Дили убрала ладонь с лица:
— Так он же бог! А человек не воскреснет. Вот мужчины нас и боятся. Так что не видать нам никаких йалнуров. И скоро за нас травница-наставница возьмется. Не вздумай ей про парней брякнуть…
«Травница-наставница» — матушка Ниргисин — была до такой степени пропитана духом трав и целебных зелий, что этот запах заранее возвещал о ее прибытии, оставаясь в помещении и после того, как она его покидала. Травами наставница интересовалась гораздо больше, чем людьми, но при этом ни одно прегрешение учениц не ускользало от ее зоркого глаза. Бесчисленные ступки и пестики, горшочки и ситечки стояли на полках и столах дома травниц в строго определенном порядке, и горе тем нерадивым, что по использовании не вернули их на место! Даже священнодействуя у очага, она все замечала, — Эйки с Дили стали первыми, кто в этом убедился, когда на первом занятии травница приступила к делу со словами:
— Прежде всего, поклонитесь огню и, совершив жертвенное возлияние, попросите помочь, да послушайте внимательно: не затрещит ли? Ежели затрещит — надо остановиться, омыть руки, лицо и начать все сызнова. Ну, а как затрещит опять — лучше и не продолжать вовсе, толку не будет…
Дили зашептала на ухо Эйки:
— Мне рассказывали, у гинкаранцев похожий обычай есть, правда, они не огонь, а лошадь слушают: фыркнет или нет. Если фыркнет — значит, то, что задумано, делать нельзя!
Матушка Ниргисин, прервав свою речь, молча смотрела на них. В отличие от остальных наставниц, чуть что хлеставших учениц по рукам, она и розог-то с собой не носила, но взглядом пробуравила насквозь, и наказание последовало незамедлительно:
— Вы, обе! Останетесь котлы мыть.
В котлах, как оказалось, топили жир для мазей, и с ними пришлось намучиться, а не успели они закончить, как старшие ученицы подкинули им десяток горшков из-под зелий:
— Мойте хорошенько, чтобы запаха не осталось!
Дили приуныла:
— Эдак мы и до ночи не управимся…
— Интересно, кто и с чем к нам еще пожалует, — проворчала Эйки. — Наверное, жрицы-невесты со своими чашами…
— Ты что! — ужаснулась Дили. — Это же священные чаши! К ним никто не должен прикасаться, кроме жриц-невест. На них заклятия!
— Ну… я ведь не знала…
— Вот и не молола бы языком понапрасну!
— Кто бы говорил!
Дили открыла рот, но, подумав, закрыла, а через какое-то время спросила шепотом:
— На твоем амулете… тоже заклятия?
— Нет. Наверное… Я не знаю. Его мне мама дала. Перед тем, как… уйти.
Еще никогда и ни с кем не говорила она о матери. Дили удивленно смотрела на нее:
— Уйти? Куда?
— Не знаю.
Дили округлила глаза:
— Она ушла… Бросила тебя?
— Не бросила. Просто ушла.
— Так вот почему они кормили птиц… Сюда берут только тех, у кого есть отец и мать. А когда решали насчет тебя, священным птицам зерен насыпали и смотрели: будут клевать или нет. Они все склевали, до последнего зернышка.
— Лучше бы не клевали. Тогда бы меня сюда не взяли, и я вернулась бы к отцу.
Дили посмотрела на нее долгим взглядом:
— Ты плакала в храме. А это значит, что жрицы не ошиблись, выбрав тебя.
— Но ты тоже плакала!
— Я… я тогда просто представила, что меня оставили одну в колодце. И вспомнила, как дразнили: «Зубы, как у зайца, зубы, как у зайца…» А ты плакала по-настоящему. Я видела…
Изо дня в день, стоя за длинным столом, на котором были разложены высушенные растения, девочки повторяли нараспев:
— Трава килин отпугивает нечисть. Хатис изгоняет лихорадку и унимает ломоту в костях, нуттук выводит лишаи, улуга исцеляет раны и ожоги…
А матушка Ниргисин, прохаживаясь взад-вперед, наставляла:
— У всех, имеющих корни, — свое предназначение. Красивые созданы радовать взгляд, вся их сила в красоту уходит, в нашем деле они без пользы. Те же, что с виду невзрачны, таят в себе силу великую, только нужно уметь их распознать, а для этого надо видеть руками, слышать сердцем…
— Потому она нас по рукам и не бьет, — шепнула Дили, которую даже угроза отмывать котлы не могла заставить замолчать.
Матушка Ниргисин неплохо справлялась и без розог — устремив на болтушек взгляд, предвещавший мытье не одного котла, она ровным голосом продолжила:
