– Эта злая женщина вышла к нам с той стороны, где рождается солнце. Восток – благая сторона света, и поэтому мы не сумели с самого начала распознать колдунью, – по знаку Каррила взял слово похожий на него молодой охотник в шапке из лисьего меха. Харюки и так-то были почти все на одно лицо, но этот выглядел уже полным подобием вождя. Сын, рассудил Волкодав. – Хотя с той же самой стороны явился некогда Проклинаемый, и это могло бы нас научить. Дело было минувшей зимой. Один из наших братьев попал в полынью и уже замерзал, но эта злая женщина оказала ему помощь. Она сказала, что у неё нет дома. Так не бывает, чтобы у доброго человека не было дома, но наш брат ей поверил, потому что ведьмы умеют отводить людям глаза и прельщать слух. Наш брат привёл её в жилище рода. И её, и мальчишку, который сказался её приёмным сыном…
Женщина стояла на коленях и смотрела на галирадцев. Медленно обводила их взглядом, и многие воины тянулись к оберегам. У неё были бесконечно усталые, измученные и пустые глаза. Она ни на что не надеялась. Она хотела только одного: чтобы скорее наступил конец. Каким бы он ни оказался, этот конец.
– Она стала водиться с женой сына вождя, – продолжал Лисья Шапка. – Она сделалась ей такой близкой подругой, что глупая молодуха выболтала ведьме то, о чём не должна была говорить: о том, что брюхата.
Говорить кому ни попадя о грядущей радости в самом деле не стоило, тут Волкодав был согласен. Подслушает умеющий творить недоброе волшебство, и родишь мёртвого. Или урода, тоже не лучше. Или вовсе камень или деревяшку. Такое бывало.
– Вот стоит сын вождя и с ним жена его, – продолжал свою повесть угрюмец. Волкодав покосился туда, куда он указывал, и увидел костлявую, по-мужски узкобёдрую роннанку, единственную женщину среди толпы охотников. Выглядела она как после трудной болезни, и на руках у неё не было ребёнка.
– К тому времени, когда снохе вождя пришёл срок рожать, злая женщина успела показать себя сведущей знахаркой. Она лечила наших братьев и сестёр и вправду поставила на ноги кое-кого из тех, кто близок был к смерти. Теперь мы думаем, уж не лучше ли было бы им умереть в чистоте, чем жить, соприкоснувшись с нечистотой? И вот пришёл день, когда сноха вождя ушла в лес. Ты ведь знаешь, светлая госпожа, что к роженице никого нельзя допускать. Она должна делать своё дело одна, в лесном шалаше. Неведомое зло может проникнуть из того мира, откуда приходит младенец. Оно может даже унести с собой человека, в особенности мужчину. Только на девятый день, когда уже восстановится граница миров, может навестить роженицу мать.
Тут Волкодав еле сдержался, чтобы не плюнуть. Веннские женщины тоже приоткрывали калитку между миром живых и миром душ, лишённых пристанища плоти. Но их не прогоняли в лес и не покидали одних на съедение нечисти, комарам и дикому зверю. Рядом с роженицей всегда были опытные бабы, умеющие помочь и утешить. И мать. И муж – а как же иначе? Кто защитит, кто прогонит любого врага, будь он во плоти или бестелесный?..
– …Но когда мать снохи вождя пришла посмотреть, как дела, и принесла дочке поесть, она обнаружила при ней эту женщину! Она сама сказала, что оставалась у неё всё время! И даже прямо тогда, когда покидал тело младенец!..
В толпе харюков застонали от ужаса. Дело, как видно, и вправду было неслыханное.
– Она навлекла на нас гнев Прародителя, чей посланец сейчас забавляется с рыбой и слушает мои слова. Он знает, что в них нет неправды. Отныне дичь будет обходить наши силки, а ягодники высохнут на корню!.. Только справедливый огонь, поглотив тело ведьмы, изгонит зло и избавит нас от напасти! Только справедливый огонь! Я сказал.
Толпа зашумела, кое-где стали требовательно подниматься и опускаться сжатые кулаки. Женщина ещё больше съёжилась, опустила голову, закрыла руками лицо. Мальчишка, наоборот, выпрямился над ней и оскалил зубы, с ненавистью глядя на угрюмцев. Он, похоже, уже перешагнул грань, за которой нет места страху. Только смертельная ярость. Кто протянет к его приёмной матери руку, пусть сперва перешагнёт через его мёртвое тело. Волкодав очень хорошо знал эту ярость отчаяния. Ему самому было столько же лет, когда он убил взрослого вооружённого мужчину, комеса Людоеда. Он тоже пытался защитить мать. И не защитил. Допустят ли Боги, чтобы и на сей раз кончилось тем же?..
– А младенец? – спросила кнесинка.
– Он не стал жить, светлая госпожа. Злая ведьма убила его своим колдовством.
– Ну и пусть бы себе спалили её, сестра, – зевнул Лучезар. Он со скучающим видом стоял, как всегда, слева от кнесинки. – И нам недосуг, и им облегчение.
Непредвиденное разбирательство вынудило его отложить каждодневные воинские упражнения, и он был недоволен.
Халисунец Иллад с немалым вниманием слушал гневную речь харюка. Ещё бы, ведь говорилось о его собственном ремесле! Услышав предложение Левого, он соскочил со своего короба с такой прытью, словно на гладкой расписной коже выросли иглы. Вельможи были вынуждены расступиться, пропуская его к стольцу государыни. Кнесинка оглянулась. Иллад наклонился к её уху и что-то горячо зашептал. Молодая правительница выслушала его и кивнула.
– Пускай подойдёт сюда жертва колдуньи. Мой лекарь осмотрит её.
Сноха вождя зачарованно уставилась на важную госпожу, удостоившую её своим вниманием. Она послушно шагнула вперёд, но удержал муж.
– То есть как это осмотрит? – зарычал он, зыркая исподлобья. – Мою жену? Да я… Не дам!
Иллад, не смутившись, во всеуслышание заявил:
– Я саму госпожу, бывает, осматриваю. Так что, во имя Лунного Неба, не тебе обижаться! И потом, твою жену мне будет достаточно просто взять за руку…
– Зачем?.. – опешил угрюмец.
– Затем, – величественно пояснил Иллад, – что для учёного человека вроде меня биение сердца всё равно что для тебя – следы на снегу. Дай мне руку, если не веришь… – Харюк мгновенно спрятал обе руки за спину, и лекарь с усмешкой добавил: – …и если не трусишь.
В толпе с готовностью захихикали.
Сын вождя налился тяжёлой краской и медленно подошёл, протягивая крепко сжатый кулак. Он сунул его халисунцу, точно в огонь. Пухлые короткие пальцы Иллада прошлись по заросшему дремучими волосами запястью, отыскивая живчик. Нашли. Надавили. Сильнее. Ещё сильнее. Сдвинулись. Надавили…
– Так, – провозгласил лекарь, выпуская взмокшего харюка. – Когда ты был маленьким, ты долго не начинал ходить, а заговорил впервые в три года. Видишь, твой достопочтенный отец не спешит меня опровергнуть. У тебя всё время болели зубы, ты без конца простужался, а к четырнадцати годам… ну, не стоит об этом… Два года назад ты сломал левую ногу и ребро, а не так давно сильно отравился. Грибами, по-моему…
– Довольно, – спасая достоинство сына, остановил его вождь Каррил. – Смотри его жену, как ты хотел.
Молодуха неуверенно подошла и протянула лекарю вялую бледную руку. Иллад возился с женщиной гораздо дольше, чем с её мужем. Любопытный народ заинтересованно наблюдал. Халисунец обмял и ощупал оба тощих запястья, потом велел роннанке повернуться лицом к солнцу и привстал на цыпочки, разглядывая глаза. Лицо его при этом постепенно мрачнело. Наконец он передал молодуху нетерпеливо переминавшемуся мужу, и тот поспешно увёл её в глубь толпы. От греха подальше.
– Что скажешь, учёный человек? – спросил вождь Каррил. – Сильно ли испортила её колдунья? Можно ли поправить её или лучше изгнать?
Иллад вернулся к стольцу кнесинки, сложил ладошки на животе и объявил:
– Я вынужден сказать то, о чём клятва лекаря предписывает мне молчать, если только речь не идёт о жизни или достоинстве человека. Да будут мне свидетелями все Праведные Отцы, но я не мог ошибиться! Я сожалею, о вождь, но благонравная женщина, которую мне посчастливилось осмотреть, не предназначена Небом для материнства. Судьбе было угодно вселить её душу, при нынешнем воплощении, в тело, неспособное к деторождению. Более того, разрешившись мёртвым младенцем, она неминуемо должна была погибнуть сама. Каким образом удержала в ней жизнь женщина, именуемая здесь колдуньей, я, право, не знаю, но жажду узнать. Государыня кнесинка и ты, славный вождь, – поклонился Иллад, – я с уверенностью заключаю, что женщина, ошибочно именуемая ведьмой, совершила не вред, а лекарский подвиг. Я утверждаю, что она заслуживает не позорной казни, а всяческих наград. Порукой же тому моя честь целителя, а я, милостью Лунного Неба, ничем не нарушал эту честь вот уже тридцать шесть лет!
