Вот и сейчас мгновение, небрежно увернувшееся от яркого света осознания, заставило вспомнить давнюю науку. Слова Кифа сопровождались, как водится, и изображением, но даже оттенков тона, которым были произнесены, хватило мне для того, чтобы войти в обстоятельства, а потом глубоко и серьезно задуматься.
Услышано было много всего. Безразличие, правда, тщательно выпестованное, а не искреннее. Страх, вызванный то ли знанием, то ли полным непониманием потаенной сути происходящего. Стыд, родившийся не здесь и не сейчас, но почему-то пробудившийся ото сна. И, что любопытно, увиденное вполне соответствовало услышанному, а значит, требовало усиленного внимания.
Женщина из Цепи одушевления и вправду относилась к своей спутнице как к некоему предмету, необходимому для совершения определенного деяния, но не имеющему собственных желаний и мнений. Впрочем, та и не выглядела разумной или хотя бы осознающей, что происходит, зато слепо и мгновенно повиновалась приказам. Однако гораздо занимательнее было другое. Ни от кого не убыло бы, если бы девушку закутали в мантию, потому что погоды, конечно, весенние, однако в сырых коридорах Наблюдательного дома время года почти всегда одно, и не слишком уютное. А что я увидел? Полное пренебрежение здравием и прочими нуждами худышки. Это могло означать лишь одну-единственную вещь: безвольная девица не просто предмет, а предмет расходный. Что-то вроде того же бракка, оказывающегося на помойке, когда руки хозяина больше не могут его держать.
Обстоятельства коконом обернулись вокруг, туго спеленали, вдавились в то, что называется душой, а потом разорвали объятия, производя на свет вопрос:
– Это опасно?
Киф, уже повернувшийся, чтобы догонять далеко ушедшую по коридору процессию, заметно напрягся, но не решился сбежать от ответа. Пусть и невнятного:
– Ты о чем? О чистке? Да обычное дело.
– Я спросил не о том, как часто она происходит.
Он помолчал, видимо выбирая между честностью и служебным долгом, а потом беспомощно выдохнул:
– Не знаю.
Золотозвенник, и не посвящен в столь любопытные подробности?
– Я тебе не верю.
– Как хочешь. Только это правда. – И, словно сказанного было недостаточно, длинноносый добавил: – Моя правда. – А потом все же обернулся, и я увидел прикушенную губу. – Чистка – дело «духовников». Не наше.
– А кто назначает людей защитниками?
Киф нехотя признал:
– Мы. Но я к этому делу не допущен.
О, все еще любопытнее, чем казалось сначала!
– Почему?
– Не гожусь.
Он произнес это без какого-либо сожаления или негодования, а скорее с облегчением, как будто упомянутая обязанность была чем-то ужасным.
– Это опасно?
– Я же сказал: не знаю! Спроси у чистильщицы. Может быть, она тебе ответит.
А вот теперь явственно послышались сомнение и легкая виноватость. Предлагаешь то, что невозможно исполнить, Цапель? Что ж, посмотрим.
Я обогнул утратившего пыл к быстрым перемещениям золотозвенника, отправляясь следом за женщиной, отделяющей Ньяну от долгожданной свободы. Пришлось ускорить шаг, чтобы добраться до дверей одной из тех закрытых комнат одновременно со Звеньями Цепи одушевления. Я неприятно удивился тому, что худенькая девушка, истуканом стоящая за спиной своей хозяйки, и мною почти сразу же перестала восприниматься как человек. Впрочем, удивление было слишком мимолетным и неуместным, чтобы задумываться над причинами его появления.
– То, что вы собираетесь делать… Чистка. Она опасна?
Чистильщица, стоящая вполоборота ко мне, пока коротышка искал ключ и открывал, похоже, давным-давно оставленный в покое замок, безразлично произнесла:
– Не более чем каждый божий день.
Ясно. Лучше бы она промолчала, отшутилась или обманула.
– Ничего не должно случиться.
– Вы угрожаете? – Она все-таки повернула голову, показав, что в мутном взгляде нет ни капли страха или чего-то похожего.
– Я высказываю пожелание.
– О, какое хорошее слово вы выбрали, – усмехнулась чистильщица и перешагнула порог наконец-то открытой для доступа комнаты.
Здесь было чисто, словно служки ежедневно мели пол, намывали поверхность длинного высокого стола и стирали пыль со склянок, скучающих в шкафах, из-за верениц которых невозможно было разглядеть стены. Женщина удовлетворенно огляделась вокруг, провела ладонью по столешнице, почему-то прикрыла глаза, принюхалась, потом кивнула:
– Можно начинать.
– Я схожу за ней, – услужливо предложил Киф, остававшийся за порогом.
Чистильщица кивнула, обходя стол по кругу, и остановилась, оказавшись как раз напротив меня. Приглашение к разговору? Обозначение границ дозволенного? Не узнать, если не разведать.
– Хорошее слово?
– О да.
– А бывают плохие?
Она снова улыбнулась, и улыбка получилась намного менее вымученной, нежели предыдущие гримасы.
– Если бы вы произнесли слово «желание», я бы выставила вас вон.
– Разве есть разница? Звучат они очень похоже.
– Сколько лет вы носите знак Смотрителя? – вдруг спросила чистильщица.
– Не лет, а дней, – поправил я, ощутив некоторую неловкость. – Не много.
Странно, но она скорее обрадовалась, а не огорчилась:
– Это хорошо. Тогда сможете понять. Если захотите.
– Вряд ли я именно хочу этого.
И опять на лице чистильщицы расцвела улыбка:
– Да вы совсем молодец, как я погляжу!
Похвала прозвучала искренне и заставила меня немного смутиться. Где-то глубоко внутри, потому что лицо напрочь отказывалось хоть как-то отражать чувства, упираясь всеми мышцами.
– И все-таки что мне надо понять?
Женщина поправила норовящую распахнуться мантию:
– Желания – очень опасная штука.
– Почему?
– Потому, что они порождаются не разумом, а чувствами. Мы не думаем о том, чего желаем, и, самое страшное, не владеем собой за той гранью, где начинается страна желаний.
– Страшное?
Чистильщица внимательно всмотрелась в мое лицо:
– Вам никогда не хотелось чего-то так сильно, что потом не могли вспомнить целые минуты жизни?
Я честно задумался. А потом столь же честно признал:
– Нет.
– Значит, вы везунчик. А вот с другими людьми такое случается часто. И если в первый раз забытье длится несколько вдохов, то с каждой новой вспышкой желаний становится все продолжительнее. И однажды из него можно попросту не выбраться.
Она говорила, не накаляя страстей, не ставя акценты на определенных словах, а монотонно, словно зачитывала урок. И все же за каждым ее словом отчетливо чувствовалось то, что заставляло поверить. Мгновенно и бесповоротно.
Опыт.
Не знаю, собственный или заемный, но большой, трудный и болезненный. Она прошла через то, о чем рассказывала. Или прошла мимо, но достаточно близко, чтобы обжечься и усвоить.
