Не знаю, как долго мы так простояли, я абсолютно потеряла счёт времени; но до нас обоих донёслось внезапная перемена в звучании музыки. Резко выпрямив спину, я огляделась вокруг; кучка гостей, разбредшихся вместе с нами по патио, вернулась внутрь. Значит, пробило полночь — и настал час, знаменующий кульминацию бала, время основного, особого танца. Так сказать, светоча во мраке.
— Собираетесь зайти со всеми? — спросил Ньяхдох.
— Нет, разумеется, ни за что. По мне и здесь неплохо.
— Этот танец в честь Итемпаса.
Смутившись, я глянула на него.
— А мне-то какое до этого дело?
От улыбки его по телу разошлась тёплая волна.
— Неужто дочиста презрели веру ваших предков?
— Мои предки почитали вас.
— А со мною — и Энэфу, и Итемпаса, и детей наших. Дарре были одними из немногих народов, что чтили всех нас единым порядком.
Я устало вздохнула.
— Много воды утекло с той поры. Слишком многое… изменилось.
— Вернее, вы изменились.
Молчание было моим ответом, ибо слова его были истинной правдой.
Повинуясь внезапной вспышке и отойдя на пару шагов в сторону, я потянула падшего за рукав, увлекая в танцевальную позицию.
— Во имя богов, — сказала торжественно. — Всех их.
Отрадно было удивить его снова.
— Мне пока что ни разу не доводилось танцевать в собственную честь.
— Ну, считайте, что вам выпала возможность. — Я пожала плечами, поджидая нового рефрена мелодии, прежде чем подхватить падшего в такте. — Впервые за вечность.
Слегка озадаченно, но довольно легко Ньяхдох кружился в едином ритме со мною, невзирая на трудноватую путаницу танцевальных шагов. Каждое дитя благородных кровей разучивает подобные па; но, по правде говоря, я никогда особенно не увлекалась чем-то подобным. Амнийские танцы живо напоминали о самих Амнах, во плоти, так сказать, — холодных, жёстких, и более того — жестоких, куда сильнее увлечённых наружностью, чем удовольствием, своим и партнёра. Однакож, здесь, в сумраке балкона, под безлунным ночным небом, в паре с живым божеством, я находила себя улыбающейся, покуда мы описывали круг за кругом, взад-вперёд, туда и обратно. Шаги запоминались легко, под мягкой направляющей хваткой падшего, — то отточивая движение моих рук, то придерживая спину. Легко оценивать (и ценить) грациозное согласие движений с таким партнёром, скользящим рядом, как порыв ветра, плавно и изящно. Прикрыв глаза ресницами, я всецело отдалась круговороту танца, жмясь к его груди при поворотах и обмирая от удовольствия, когда темп музыки возрастал под стать возобладавшему надо мной настрою.
А когда музыка стихла, я склонилась ему на грудь, желая что есть мочи одного — чтобы ночь эта никогда не кончалась. И не только от того, что ждало меня с приходящим на землю рассветом.
— Побудете со мной и завтра? — спросила, подразумевая истинного Ньяхдоха, а не дневную его личину.
— Мне дозволено пребывать самим собою и при дневном свете в срок свершения церемонии.
— Что ж, только так Итемпас и может вопрошать вас вернуться к нему.
Дыхание щекотало мне кожу, ероша волосы. Мягкий, холодный смешок раздался над самым ухом.
— И на сей раз он дождётся меня, но вовсе не заради его расчётов.
Я согласно кивнула, прислушиваясь к до странности замедлившемуся перестуку его сердца. Словно далёкое, дальнее эхо, как если бы меж нами пролегала не одна сотня миль.
— Что собираетесь делать, на случай победы? Убьёте его?
Мгновение упреждающей тишины расставило все нужные точки. Прежде, чем он по-настоящему подал голос в ответе.
— Не знаю. Я не знаю, что делать с ним.
— Вы всё ещё любите его. По-прежнему.
Он смолчал, лишь раз ласково проведя рукой по моей спине. Но я не далась обмануться. Я не настолько слабоумна. Да и не меня вовсе желал он утешить. Заверить. Убедить.
— Всё хорошо, — произнесла я. — Я понимаю.
— Нет, — сказал он резко. — Ни один смертный не в силах понять…
Более мне нечего было сказать, да и ему тоже; так то, на этой безмолвной минуте, эта нескончаемо долгая ночь и миновала нас.
Я пережила черсчур много ночей, почти без сна. Должно быть, я так и провалилась в сон, стоя рядом с ним; поскольку внезапно проморгавшись и вздёрнув голову, вдруг обнаружила полнящееся разноцветьем небо — подёрнутое туманное дымкой, с расплывающейся в сизую хмарь водянистой теменью. Венчик народившейся луны подвисал над самой кромкой горизонта; чернеющие выхлесты блекли супротив вспыхивающего зарницей неба.
Пальцы Ньяхдоха вновь сжались мягкой хваткой; я сообразила, что он-то и разбудил меня. Падший бросил пристальный взгляд в сторону балконных дверей. Там стояли они: Вирейн, и Скаймина, и Релад. Белые одеяния их, казалось, отбрасывали блики света, и в этой белоснежной "полутени" лица их гасли, сливаясь одним сверкающим пятном.
— Время, — сказал Вирейн.
Я искала в себе страх, но рада была найти не его, а слепящее спокойствие.
— Разумеется, — сказала ответно. — Идёмте же.
Внутри по-прежнему в полном разгаре кружилась бальная лихорадка, хоть количество танцоров и поуменьшилось, в сравнении с прошлым моим визитом. По другую сторону от поредевшей толпы, опустелый, высился трон Декарты. Быть может, властитель его удалился прежде, заблаговременно подготовиться к делу.
Небеса, стоило нам войти, сказались непривычно, неестественно затихшими, приветствуя нас необычно полыхающими стенами. Ньяхдох, отпустивший прочь личину, скользил рядом; шаг, другой — и одежда меняла цвет; удлиняясь, взвивались в воздух ленты волос. Привычно бледнела, выцветая, кожа (полагаю, чересчур много моих родственничков крутилось вокруг). Подъёмник отнёс нас наверх, объявившись в месте, опознанном мною, как высочайший из ярусов дворца. Стоило нам выйти, и прямо перед собой я узрела распахнутые двери солариума, за коими в тени и безмолвии крылись прилизанные зелёные заросли. Единственный свет исходил от центрального дворцового шпиля, выступающего из самого сердца солариума и полыхающего языком пламени подобно сверканию молодой луны. Еле заметная тропа, извиваясь, бежала под нашими ступнями к деревьям, сгрудившимся прямо перед краеугольным основанием шпиля.
Но я отвлекалась, позабыв о тех, кто высился по обе стороны от дверей.
Узнать Кирью не составило ни малейшего труда; незабываемое, потрясающее зрелище её золотисто-серебристых вкупе с платиновыми скрепами крыльев ни на минуту не извергалось из моей памяти. То же и с Закхарн, блистающей серебром великолепных доспехов, испещрённых вплавленной вязью сигилов; шлём её блистал на свету. В последний раз броня эта являлась мне в том давнем видении.
