class="v">
«Выше знамя! Проложим дорогу!»
Мы ломились сквозь снег, что следов не знавал,
Поднимались и снова тонули.
А когда захотели устроить привал,
Чужаки из метели шагнули…
Светел споткнулся, сбившись с плохо усвоенного пути. Ругнулся, выправился, потащил голосницу дальше – тяжело и упрямо, как те воины через уброд. Мозолистые пальцы знай попирали сутуги, шагая от созвучья к созвучью.
И затеялся бой, и казалось – конец!
Все поляжем безвестно, бесследно!
Но спокойно сказал воевода-отец:
«С нами Небо! Добудем победу!»
Что за силы в сердца и десницы влились?
Спины к спинам – не выдадим, братцы!
Мы смели чужаков со спасённой земли
И навек запретили соваться.
Не осыпал нас милостью царский венец,
По навету изгнали отважных,
Но спокойно сказал воевода-отец:
«С нами честь! Остальное – не важно!»
И шагаем вперёд по дороге земной,
Как ведёт нас святая свобода:
Честь, и Небо, и знамя, и брат за спиной,
И суровый отец-воевода.
Крагуяр никак не отозвался на дружинную песню. Ишутка внимала с жадной тоской, смотрела, точно скорбный – на запретное лакомство.
– Что ж за вера у вас, – зло спросил Светел, – чтоб душе крылья заламывать, как утке на убой?
Она не ответила, лишь брови на милом лице встали жалостным домиком: «Вы-то уйдёте, а мне вековать…»
Светелу вновь захотелось вымостить гать аж до Чёрной Пятери, да всё сегдинскими заборами. Крепкими пряслами, резными воротами! Он мрачно отмолвил:
– Станут грозить, скажешь: братья обижать не велели! Злые мы, мечами сечёмся! Натечём, щады не будет!
Стиснул за шейку испуганно звякнувший уд, вышел вон.
Снаружи понемногу меркло серое небо. Уже скоро, наверно, доплетутся медлительные сани с лесинами: пойти помочь разгружать?.. Геррикова чадь смотрела опасливо. Светел пуще озлился, взял уд наперевес, досадуя, что не приделал обязи.
Как у нас на торгу в Торожихе
В старину приключилося лихо…
Песня, в той самой Торожихе звеневшая задорным голосом доблести, под моранским мреющим небом гудела вызовом и угрозой.
Кто решится испить нашей крови,
Пусть себе домовину готовит!
Светел покрепче сжал шейку вагуды, устроил на локотнице полосатое брюшко – и вразвалку двинул по улице, продолжая хайли́ть.
Бабы шьют простой наряд!..
Тонких лакомств не едят!..
А и трусов не родят!..
Писк и жалобы несчастного уда давно перестали отвечать голоснице. Светел, не так-то хорошо и знавший андархскую вагуду, в итоге нашёл красивое и торжественное созвучье, к которому время от времени возвращались все его песни. Добавил ещё одно, чтобы опираться в промежутках… и дальше обходился двумя, раз за разом вышибая их из трепетных струн, заставляя тонкошеий уд надрываться вовсе ему не свойственным грозным, яростным кличем.
Братья,
Солнышко припомним!
Скатертью
Простор огромный!
Ратью
Всякий, кто не сломлен, стой!..
Горланя, прошёл одну улицу, свернул на другую. «А вот попадись кто навстречу! А с попрёками налети! А попробуй сосудишко гудебный отнять…»
Руки чесались. К его лютому разочарованию, дурных не нашлось.
Выпьем же, братья,
Чашу до дна!
Всем нам хватит
В ней багряного вина…
Светел завершал круг по деревне. Запас песен оставался ещё порядочный. Почти хотелось, чтобы местничи решили усовестить его, выпустили замшелого деда… лучше бабку, они говорливее, уж он бы с тою бабкой про солнышко порассуждал… когда вымершая Сегда разродилась-таки живыми душами. По улице, колотя в запертые ворота, промчались стремительные мальчишки. Те, что нынешним утром воевали со Светелом у лесосеки.
– Едут! Едут!
– Везут!..
При виде Светела ребята обрадовались, окружили. Он сунул в ближайшие руки настрадавшийся уд:
– Снеси на Герриков двор, молодой хозяйке отдашь.
Сам понёсся встречать возы. Нагалом ворочать неподъёмные брёвна, подкладывать каточки, упираться плечом. Пламя бродило в нём, недогоревшее, до конца не выплеснутое ни боем, ни песнями, ноги едва касались земли.
Вернувшись с помочей под ночными жемчужными облаками, Светел стянул вторую за сутки рубаху, изгвазданную в смоле, с продранным рукавом. Ополоснулся наконец в пустой мыленке, вышел чистый, в сменной тельнице, высушенной у печи. Рубец на спине жаловался. Тело наконец-то просило отдыха, а не боя.
Ишутки не было в повалуше, возле жаровни сидел дед Щепка. Плёл лапоть, довершая третью пару с утра. Подковыривал кочедыком, на самом деле приглядывал за Крагуяром. Увидя вошедшего Светела, собрал берестяные цины в корзинку, с видимым облегчением вышел.
Светел подсел к другу, тихо проговорил:
– Ещё вести есть. Помнишь, Сеггар к Бобрам сходить думал? Кочергу навестить и малого Коготковича? Не пошёл, на полдороге найм принял, куда-то на восток побежал. В горы каменные. И симураны полошатся…
Крагуяр вздохнул, дрогнул от боли в рёбрах, помолчал, выговорил неожиданно внятно:
– Люблю я её.
«Кого?» – чуть не спросил Светел. Сообразил, испуганно оглянулся. Подслушают, сплетен не оберёшься! Крагуяр уловил движение, отмолвил с кривой усмешкой:
– Не бойся… я знаю, когда она здесь…
– А… – Светел закашлялся, побеждая внезапную хрипоту. И ничего более не сказал. Лишь почувствовал себя малым мальчонкой в присутствии взрослого, многих и многое знавшего мужа. Хотя Крагуяр был старше всего на несколько лет.
– Не бойся, – повторил витязь. Криво, медленно усмехнулся, приоткрыл заплывший глаз в багровых прожилках. – Одна она на свете, сестрёнка твоя… ни словом… дому сему бесчестья не сотворю…
И вновь отвернулся. Светел остался сидеть и раздумывать, до чего путано устроен мир. Он только что помышлял стать царём, принять на руки израненную державу… а тут поди разберись, что́ в одном-то доме творится, в одной братской душе.
Слава о подвигах дикомыта обрастала немыслимыми прикрасами. Дескать, дунул-плюнул, топнул-свистнул!
– Ты правда ворота сломал? – жалобно спросила Ишутка.
– Ну… сломал.
Она ладошками закрыла лицо:
– Там же… работа многоценная… слова святые…
Истого горя Светел не расслышал, голосок звенел потаённым весельем.
– Придут пенять, сестрёнка, отмолвишь: было б сделано не с корыстью, а с верой истинной, разве я бы сломал?
Совсем поздно вечером Ишутка хватилась Котёхи. Зачем-то позвала, не дозвалась. Вспомнила его утрешнюю напужку, поняла: спрятался. Прошла по дому, хотела уже лезть в подпол, опамятовалась, кликнула деда Щепку, тот – молодого работника.
В подполе Котёхи не оказалось.
В собачнике тоже.
И в птичьем хлевке.
