Четвёртый и пятый легли много ниже остальных и вогнали в краску её саму.
— Не части, друг, — попросил езуит. — Давай хоть через раз продышаться.
Теперь звуки отсчитывали на теле хлёсткий ритм, прерывающийся лишь тогда, когда экзекутор бросал прут и наклонялся, чтобы взять новый. Затем как-то будто ненароком участились и стали петь резче и пронзительней. Женщина и рада была закрыть уши, как и глаза, но не затворялись ни те, ни другие. Считать тоже не получалось. Белая плоть на глазах наливалась пурпуром, спина чуть прогнулась в пояснице, ягодицы втянулись и по бокам сделались впалыми, вдоль рубцов высыпали мелкие алые крапины. Наконец, Барбе стал вторить посвисту — но удивительно: в голосе почти не слышалось муки, скорее блаженство. Женщина ритмично раскачивалась, по-прежнему сжимая поручни — так крепко, словно желала увести через них боль другого — и свою личную. Затаённую.
Прут разбрызгал кругом влажные капли. Одна попала Галине между бровей — тилак. Причащение. Крещение чужой кровью. Еще. И ещё.
Пока вокруг не затихло.
— Игниа, всё выполнил по вашим словам, и матерьялу кстати подошёл конец, — прервал Ахми её полуобморок. — Идти мне за новым?
Галина приподнялась с сиденья, кое-как стёрла с лица брызги:
— Хватит, полагаешь?
— Мэсу то без вреда. Что больше, что меньше — в одно время пройдёт. Но самое главное дело — вот-вот. То есть кончится.
Тем временем Барбе, кривясь уголком рта, повернулся на бок, лицом к Галине. Сказал:
— Он человек деликатный, наш цехмейстер, и стеснительный. И к тому же лицом и фигурой весьма удался.
Теперь она увидела, о чём речь. Въяве и вполне конкретно.
— Я тогда…побегу, — пробормотал отрок. — Захотите добавить, игниа, только кликните, ага?
— Да уж лучше до утра погодим, — буркнула она под нос. — Ты да я да мы с тобой…
Ну что за чернушный юмор — прямо-таки фонтанирует! Её ведь не под плети положат. Под кое-что поострее…
— Ты тоже иди, Гали, — голос Барбе был почти неслышным, может быть, именно от такого хотелось не просто идти — ползти к нему на карачках. Он уже сидел, откинувшись на спинку дивана и чуть склонив голову на плечо.
Подошла, приподняла фасонные юбки все скопом, и верхние, и нижние, и серединные — и обрушила шелестящую охапку ему на колени. Небольшой напряженный член, слепой и жадный детёныш, мгновенно отыскал дорогу в первозданном хаосе, внедрился и проник до самого сердца.
Кенгурёнок, кенгуру
Нам пришёлся ко двору…
— Пытка. Вот такое и есть настоящая пытка, не прежнее, — простонал Барбе. Шевельнулся раз-другой внутри — и бурно изверг семя.
Потом изящная стриженая головка женщины покоилась у него на плече, а мужчина объяснял:
— Я тоже хотел от иньи малое дитя. Не саму инью Гали, хоть тонкой статью она и не женщина вовсе и входить в неё — как в отрока или девственницу. Сегодня такой день, и время, и желание. Гибель моего собственного девства. И кара за грех, что опередила его сам.
— Мне ж не выносить твою девочку и не родить — завтра ведь уж точно наступит. И злой меч в руках господина.
— Девочку. Ты сказала. Но кто скажет, что принесёт грядущий день — тебе, мне, Орихалхо?
Кажется, после соития Барбе снял с неё всё до последней нитки, обтёр влажным полотенцем и вымылся сам. А вот где — Галина снова была в сомнениях. Потому что когда её разбудили, вокруг не оказалось ни ковров, ни кожаной покрышки на ложе, ни Барбе. Зато было яркое солнце прямо в глаза и Орихалхо.
— Я… я не опоздала снова?
«Глупая мысль. Всю жизнь учись — полной дурой помрёшь».
— Не беда, — ответила подруга. — Кому надо, тот всегда дождётся. Позвать других женщин?
…Снова вода, которая с головы до ног оплёскивает тебя тугим полукружьем. Прохладная — иной не надо, томность сегодня не придётся ко двору. Девушки из младших учениц обтёрли ещё влажное тело раствором душистого перца, щёки — горным снегом из ледника. Натуральная косметика — кровь сразу так в лицо и бросилась.
Потом стали облачать в шелка, аксамит и парчу. Благодарение богам, хоть клистира до того не вставили, чтобы наряда не испортила. Тоже бывало в обычае.
Бандье и кюлот — длинные, что твоё трико, ткань податливая, упругая, почти эластик. Тугой шёлк нижних покровов чуть вяжет ноги, заставляет выступать горделивой павой. Туфельки, в которые уже сейчас вставляют ноги, похожи на бальные, каблук рюмкой, материя фиолетовая в мелкую розочку.
Наконец, на голову и плечи с шелестом падает само Платье. Ткань двойная шёлковая, похожая на грогрон или гроденапль, но гибкая, где надо — обрисовывает контуры, где не надо — низвергается водопадом лиловых складок. Сшито настолько искусно, что ни шнуровки, ни крючков почти не требуется.
— Орри, кто пожертвовал такое чудо? В отцовых каталогах местных товаров такого не числится.
— В них много чего не числится. Мифрила, к примеру. Или маринованных сильмарилей.
Юмор, однако. Откуда что берётся.
Кружева на головку, о которых поётся в старинном русском романсе, решили не надевать. Равно как и косынки в декольте.
— Вот смушковую накидку с куколем возьми — осень хоть и тёплая, да ветер часто с севера налетает. Не годится, чтобы тебя на людях дрожь пробивала. Позже людям на руки сбросишь.
Орихалхо уже стояла в своём лучшем платье: не том, ярко-синем, но простом, белом с алой строчкой вышивки по подолу и рукавам, с туго заплетенной косой и во всех экзотических боевых регалиях. Но более ни в чём.
— А ты?
— Я холода не боюсь.
— Где это? Ну, всё.
— Морские окрестности замка, рядом с нохрийской часовней. Тебе есть о чём просить своего бога?
— Я ни разу с ним не говорила, пока была в Верте. Разве вот гимн чужой пропела. Боюсь, он меня теперь и лицом к лицу не узнает.
— Тогда говори, пока нас ведут. Он услышит.
В самую последнюю минуту, когда девы-наряжальщицы с поклоном удалились, Орихалхо вспоминает совет главного исполнителя и, как была в ожерельях, заваривает горстку сухих листьев в особом каменном чайничке и, немного подумав, кладёт на такое же блюдце два овсяных коржика.
— Только дурмана не надо, Орри. Хватит с меня вчерашних снов наяву.
— Нет его там.
— И обезболивающего.
— Как скажешь.
Впрочем, никуда они отвар не выплеснули — зачем добру пропадать.
Явились за ними, как только из пиал вытряхнули последние чаинки, с блюдца — крошки. Распахнули дверь, окружили и повели вниз. Четверо алых с руками на эфесах сзади, четверо серых алебардщиков — спереди: народ раздвигать. «Таки моей старшей была комната, — подумала Галина. — Без засова и охраны — лишь со свитой перед дверьми.».
