Я уставился на Альбрехта, больно мрачен, лицо стало серым, будто всю жизнь нюхает болотную вонь.
— А уцелевших изнасиловать, — сказал я едко, — можно и полумертвых. Противника даже нужно для чувства превосходства, без которого мужчинам жить трудно, а война все спишет… Нет уж, ждите!
Он проговорил вяло:
— Ваше величество?
— Они что-то готовят, — пояснил я. — Возможно, выедут… на особо громадных повозках, покрытых толстыми стальными листами. Возможно, что-то еще… Ждите! Как терпеливо жду я.
— Это вы терпеливо? — спросил он.
— А то!
— У вас левый глаз начал дергаться, — сказал он уличающе, — ваше величество. Полагаю, от великого долготерпения.
— Христос терпел, — изрек я, — и нам велел. Типа того!
Он поклонился.
— Понятно, ваше величество… Позвольте?
— Позволяю, — ответил я и не стал уточнять, что именно позволяю: монарх, а тем более император, не должен быть мелочным.
Из Маркуса, как докладывают час за часом, никто не показывается, а уже прошло несколько часов с момента посадки. Наконец догорел закат, необыкновенно красочный, такой был разве что при сотворении мира, на землю опустилась звездная ночь.
Веки мои налились горячим свинцом, отяжелели. Тепло потекло по всему телу, в аду было не до сна, начал сладостно погружаться в наконецтовый отдых, однако за стенкой шатра послышались торопливые шаги.
Я насторожился, сон моментально слетел, кто-то не просто спешит, а мчится в темноте. Мои телохранители что-то спросили тихо, но тут же распахнули полог.
Старший из них крикнул:
— Ваше величество… От сэра Норберта!
Вбежал молодой парень, дышит шумно, но старается двигаться бесшумно, доложил шепотом:
— Ваше величество, простите.
Следом вошел Альбрехт, одетый, собранный, на перевязи меч в ножнах, молча остановился у порога. Я приподнялся на локте.
— Говори быстро!
— Они, — сказал разведчик скороговоркой, — выходят!
Я не заметил, как оказался на ногах.
— Сейчас? В потемках? Ночью?
— Да, ваше величество!
Альбрехт сказал быстро и тревожно:
— А что, очень мудро. Нападать, действительно, лучше всего ночью. Захватить врасплох спящими. Охрану перебить, остальных быстро повязать… Это опасный противник!
— Еще бы, — сказал я. — Наверное, ночью видят… неплохо. Может быть, даже хорошо. А то и очень хорошо!
— Как совы?
— Или мыши, — ответил я. — Летучие. Что ж, я посмотрю, что там и как это они делают.
Альбрехт сказал предостерегающе:
— Ваше величество.
— Ни слова, — оборвал я. — Ваши возражения знаю. Но я на своем коне сумею уйти и от бабушки, и от дедушки.
— Возможно, сумеете, — уточнил он.
— Если я не уйду, — сказал я безжалостно, — то и никто не сумеет. Даже не попытаются бежать, чтобы принести ценные сведения! Красиво и глупо вступят в бой с неведомым противником, не зная ни его численности, ни его сил, ни его возможностей.
Он смолчал, не мальчик, понимает мою правоту, но все мы зависим от мнения общества, что требует именно вступить в бой с любым противником и не опозориться в бегстве, даже если один против целой армии.
— Хорошо, — ответил он хмуро. — Я все же велел подготовить отряд и выслать на опушку. Там их встретят разведчики Норберта.
— Подготовить, — проворчал я, скрывая волнение, — должны быть готовы!
— Готовые уже отправлены, — сообщил он бесстрастно. — А этих подготовить на замену.
Я выскочил наружу, нимало не заботясь, успевает ли, в таких делах он не сильно отстанет, свистнул арбогастру.
Через несколько секунд огромный черный конь вынырнул из тьмы, пугая народ багровыми отблесками на блестящей шкуре и багровым огнем в глазах.
Двое воинов бросились к нему, то ли подержать повод, то ли стремя королю. Я запрыгнул с разбега, вызвав восхищенные ахи, арбогастр повыше рядового коня, да и страшноватее, ухватил повод и сказал резко:
— Бдить и не высовываться!
Бобик толстой черной молнией выметнулся следом с такой скоростью, что растянулся на несколько десятков ярдов, так показалось ошарашенным часовым, но успел догнать нас почти сразу, еще не домчались до опушки.
Ночью темно, что понятно, но темно по-настоящему именно в лесу, где густые кроны скрывают звездное небо. Даже когда тучи, и то что-то пробивается на землю, а когда еще и луна, то вообще раздолье, чувствуешь некую прелесть в таком сдержанном и весьма интимном освещении, как при слабых свечах в спальне.
Арбогастр пронесся по лесу, лавируя между деревьями, как заяц, нимало не заботясь о нависающих суковатых ветках, что легко сбросят и закованного в турнирные доспехи рыцаря.
Я вовремя пригибался, он это знает, почти распластывался на его спине и шее, превращаясь почти в студень, мир ночью черно-белый, вернее, серый с множеством оттенков, но для нас обоих отчетливо зримый во всех мельчайших деталях.
Впереди деревья стали массивнее, выше, арбогастр сбросил скорость. Между могучими стволами проступила более светлая равнина. Навстречу выбежали двое из отряда Норберта, приняли арбогастра.
Один сказал торопливым шепотом:
— Выходят, ваше величество!
— Куда направились?
— Пока стоят, ваше величество.
— Вышли и стоят?
— Да, ваше величество! Накапливаются. Иногда возвращаются в… эту крепость.
На выходе из леса между деревьями устроились наблюдатели, переговариваются тихонько, никто, как я и велел, не подхватился с земли при моем появлении.
— Ваше величество, — проговорил он.
— Вижу, — оборвал я. — Не мешай.
Ночь безлунная, на темном небе совсем черные тучи, звезды проглядывают редко, да и то сквозь мглу. Тоска и страх снова сжали грудь так, что вздохнуть трудно.
Маркус, чудовищно огромный и ужасающий, должен был остаться висеть в небе, а на землю опуститься десантный корабль, пусть не с авианосец, но с линкор. Должны были распахнуться невидимые пока люки, на землю сыпануть закованные в скафандры чудовища… но почему-то жизнь всякий раз подсовывает не то, что ждем.
— Ваше величество…
Норберт напрягся, я это ощутил всем телом, протянул вперед руку. Сердце мое застучало чаше, у края багровой стены возникли высокие, даже отсюда видно, и вполне человекоподобные фигуры.
— Люди, — сказал он, в голосе звучало облегчение. — Все-таки люди.
— Да, — ответил я и с удивлением ощутил, что у самого отлегло, словно люди — это чем-то лучше, чем звери. — Хоть что-то понятно.
— Но все равно демоны, — проговорил он с убеждением. — Люди не могут… вот на таком!
