— Знаешь, а Ким говорил, что с тобой будет сложнее. Сказал, что ты будешь брыкаться, как черт, и никуда со мной не поедешь, — пытаясь приободрить меня, сообщает Шон. Но он выбирает неправильную тактику: при упоминании Кима я только сильнее вскипаю.
— Он был прав, — нехотя соглашаюсь я, а затем добавляю: — Просто я сразу тебя раскусила.
Лгунья Кесси — так бы назвал меня Ким, если бы узнал всю правду. Но он никогда не узнает, и мне этого достаточно.
По участившемуся дыханию парня я понимаю, что Шон мне не верит.
— Так вы братья? — небрежно спрашиваю я, при этом очень сильно боясь промазать со своим предположением.
— С чего ты взяла? — ухмыляется мой новый-Кимов-знакомый.
— Смеетесь одинаково. И дышите. У тебя вот волосы пшеничные?
— Нет. — По его расслабленному голосу понимаю, что отвлекающий маневр сработал. — И у Кима не пшеничные. У Кима волосы темные, черные почти, а глаза синие. Как у тебя, только…
Но он не заканчивает, и, тем не менее, я знаю, какова невысказанная фраза: "Как у тебя, только не такие мутные".
Я делаю вид, что не расслышала его последнего предложения.
Лгун Ким — так бы я назвала сейчас Кима, будь он рядом.
…
Нью-Йоркский воздух тяжелый, но почему-то дышать им вовсе не тяжело. Через открытое окно в мою комнату — Шон сказал, что это и вправду "моя комната", — врывается легкий ночной ветерок. Но мне его мало. Я широко расставляю руки и пытаюсь загрести ветер в свои объятья, но воздух нематериальный, хотя я и чувствую его каждой клеточкой истощенного тела.
В этой "моей комнате" даже есть телефон. Не знаю, сколько раз я уже звонила Киму, на память набирая его домашний номер, прекрасно при этом понимая, что дома его, конечно же, не окажется.
"Добрый день! Вы позвонили Киму Уайту. Сейчас меня нет дома. Если у вас что-то срочное для меня, оставьте голосовое сообщение после звукового сигнала".
Я ничего не оставляю. Автоответчик же ясно говорит: "…если у вас что-то срочное". У меня же нет ничего срочного. Я просто хочу убить Кима, но это может и подождать. Не так важно.
Уже светает — я чувствую это, потому что за долгое время одиночества я успела научиться определять время суток, основываясь только на собственных ощущениях. Еще слышу, как под окнами снуют первые прохожие. Слышу шорох — возможно, дворник сметает гнилую осеннюю листву.
Мне не хочется спать. Мне уже вообще ничего не хочется. Ни-че-го.
От нечего делать проверяю, вся ли я на месте: осторожно нащупываю губы, медленно очерчиваю нос, боязливо дотрагиваюсь до глаз. Ресницы мягкие, недлинные, но их очень приятно пощипывать.
Я улыбаюсь, потому что, если бы он услышал меня сейчас, то обязательно понял бы, как ему благодарна. Спасибо, Ким, что я еще жива…
Звонит телефон, и что-то внутри меня говорит, что, возможно, это Ким.
— Да.
— Добрый день, Кесси.
— Мы знакомы? — с натяжкой спрашиваю я, едва сдерживаясь, чтобы не бросить трубку раньше положенного.
— Вообще-то нет, но я надеюсь в скором времени исправить это досадное недоразумение. — Голос. Голос гадкий, скрипучий. Обладатели такого голоса редко бреются и много командуют, хотя и пытаются казаться пай-мальчиками. — Я подготовил музыку для тебя, Кесси. Много красивой музыки. Я записал ее специально для тебя.
Не выдерживая, я все-таки бросаю трубку и каким-то чудом плюхаюсь не на пол — на кровать. У меня трясутся руки. Мне страшно. Гораздо страшнее, нежели бы я узнала, что это просто маньяк.
— Кто звонил, Кесс? — Это Шон. Я знаю, я уверена, он шпионил за мной. Но потому что ему Ким приказал.
— Никто, — огрызаюсь я, собственно, не до конца осознавая, стоит ли раскрывать моему новому знакомому незнакомцу эту страшную тайну.
И все же я должна признаться хотя бы себе, потому что я привыкла быть честна перед собой. Слова этого человека почти подкупили меня, почти заставили встать на задние лапы и спросить у него адресок.
"Я записал эту музыку специально для тебя…"
Я утыкаюсь лицом в подушку и начинаю медленно лишать свои легкие кислорода.
6. "Я могу разглядеть себя в зеркало. Напоминаю себе Одри Хепберн: такая же прическа, стильное платье"
Трибуна приготовлена специально для меня. Одинокая и величественная, она стоит в центе подиума с уже включенным заранее микрофоном и ждет, пока я подойду, приветственно улыбнусь и помашу в снимающие мое счастливое лицо камеры.
На мне черно-белое платье. Я могу не только чувствовать его на себе, но еще и видеть. Оно умопомрачительное. И некоторые журналисты в первых рядах даже не собираются слушать, что я им сейчас скажу, — они просто бесстыдно рассматривают меня, мои оголенные плечи и глубокое декольте.
Ким тоже сидит в первом ряду. Но он, кажется, в отличие от всех остальных, ждет, что же я все-таки скажу в свое оправдание.
Легкие жжет огнем, и уверенность тут же куда-то испаряется.
Я напоминаю себе Одри Хепберн — такая же прическа, стильное платье. Но я не такая сильная, да и актерского таланта у меня вообще нет.
Мне кажется, что микрофон вот-вот оживет и сколошматит меня живьем.
— Добрый день, дамы и господа. Вы, конечно же, знаете, для чего мы здесь собрались… — с фальшивой улыбкой начинаю я.
Внезапно зал исчезает и передо мной появляется лицо, которого я не забуду, даже если когда-нибудь мне подчистую сотрут всю память. Покрытое оспами и какой-то сумасшедшей ухмылкой, это лицо — самое омерзительное, что я когда-либо видела в своей жизни. Сверля меня насквозь маленькими поросячьими глазками, существо медленно наводит на меня дуло пистолета и спрашивает приторно-сладким голосом:
— Ты веришь в Бога, Кесси?
И отпускает курок.
…
Я просыпаюсь в холодном поту с ощущением, что на этот раз пуля пробила мне голову.
Дышу часто, но восстановление дыхалки почему-то не способствует восстановлению рассудка.
Осторожно сползая с кровати, я пытаюсь на ощупь отыскать туфли, но не выходит, и я, разозленная, полуголая и босиком начинаю спускаться вниз по лестнице.
Темнота — это не страшно, когда ты — всего лишь часть этой самой темноты. Но сердце почему-то бьется слишком часто, точно бомба замедленного действия.
