Вошёл домой последним и закрыл дверь, как будто закрыл выход в другой мир, а этот, квартирный, встретил такими заботами, что все мысли о мёртвых головах начисто испарились.
На голоса и возню в прихожей выглянул отец, быстро прикрыл за собой дверь и негромко предупредил:
— У мамы головные боли.
— Мы тихо, — пообещал Митька и потащил сумки на кухню.
Тихонько же отец поздоровался с Викторией и несколько недоумённо взглянул на Ниро.
— Это что?
— Это наше, — сказал Вадим и принялся было подбирать слова для объяснений, но отца, оказывается, волновало другое:
— Митька, небось, привёл. Гавкать не будет?
— Нет, он умный. Ниро, иди в комнату.
Отец с сомнением посмотрел на деловито протрусившую мимо него собаку. Виктория, освободившись от босоножек, пошла вслед за Ниро, пообещав:
— Я прослежу, чтоб он не лаял, дядя Коля.
На кухне что-то шмякнулось, пришлось идти туда.
Митька уронил пакет с собачьим кормом, но уже подобрал; все покупки Вадима распихал по местам, остатки собрался нести в комнату. C появлением Вадима и отца на кухне стало тесно. Неловко потоптавшись, отец озабоченно сказал:
— У мамы тут какие-то травы. Может, заварить? Может, чаю попьёт — легче станет?
— Пап, ты давай иди к маме, а я посмотрю, что да как, и сам чай принесу, — решительно предложил Вадим. — Трав не найду — обычный заварю. Иногда чёрный с сахаром тоже помогает. Иди-иди. Я быстро. Митька, спроси у Вики, будет чай с нами?
— Солёной водички ей, с йодом, акуле этой! — привычно огрызнулся Митька и вздохнул. — Вадька, а без очков у тебя взгляд тяжеловат.
— А где твои очки? — запоздало спросил отец.
Отец — человек старомодный, интеллигентный, встретит компанию Чёрного Кира и будет объяснять, в чём недопустимость столь вопиющего проступка и к чему это может привести впоследствии. Помедлив, Вадим сказал, исподтишка показав кулак Митьке, который остановился, с жадным любопытством ожидая ответа старшего брата (соврёт — не соврёт?):
— Очки мне больше не нужны, папа. Не знаю — почему, но я всё вижу.
Митькина физиономия вытянулась (и ведь точно — не наврал!), и братишка вышел из кухни, за ним — отец.
Первым делом Вадим поставил на плиту большой чайник, мимоходом думая, что деньги, которые он копил на операцию в "Микрохирургии", теперь можно пустить на что-то другое. Или всё же подождать?
Некоторое время он смотрел на фарфоровые чайнички — один большой, для заварки на всю семью, другой поменьше, синий в белый горошек, мама в нём заваривала травяные чаи; смотрел не видя, додумывая искусительную мысль. Мотнул головой — не до этого — и открыл верхние дверцы шкафа. Банки с сушёной травой рядком стояли на полке. Без этикеток — где что. Трав Вадим не знал и растерялся. "Но ведь есть универсальные травы. Можно заварить зверобой — уж его-то я узнаю, а он, вроде, от всех болезней помогает…" Он потянулся к банкам, снял две и понял, что без мамы ему ввек не разобраться в травах: мама зелень не только высушила, но и мелко-мелко накрошила. Пытаясь определить, что находится в банках, он увидел лишь измельчённую смесь и благоразумно вернул травы на место. Но закрывать дверцы шкафа не спешил, отстранённо глядя на банки и прикидывая, может, и правда, приготовить маме чёрный чай.
Наконец он решился и хотел закрыть шкаф. И понял, что одна банка удерживает на себе его взгляд. Банка такая же, как и остальные. И сквозь стекло виднелось то же сено, что и в остальных. Вадим вслух спросил:
— Не хочешь ли ты, банка, сказать, что именно ты мне нужна?
Он ещё успел обозвать себя дураком… В кухне было достаточно жарко, но Вадим прочувствовал свои вспотевшие ладони, когда приметная банка вдруг обзавелась нежно сияющим поясом вокруг собственной персоны.
Ответ? Он потянулся к банке, ожидая пальцами влезть в пушистое свечение — наверное, тёплое. Пальцы прошли сквозь него и ухватились за горлышко. После недолгого колебания Вадим открыл крышку и понюхал содержимое. Пахло крепко и приятно — так хорошо, что отпустило напряжение… Минут через десять чай был готов в обоих чайниках.
Суета с наделением всех чаем заняла не меньше часа. Странно, горячий чай в жарищу оказался весьма вкусен. Потом Вадим мыл посуду, Виктория кормила Ниро, а Митька удрал к себе, в кладовку — это его персональная комната. Потом встала мама, начала готовить ужин и уверяла, что ей очень хорошо. При виде мамы Виктория сбежала в комнату и негромко, но ожесточённо заявила, что собирается остаться здесь на ночь. Она настолько очевидно настроилась на скандал, что Вадим пошёл уговаривать родителей. Оказалось, уговаривать никого не надо — достаточно оповестить о решении Виктории и о своём желании переночевать на диване в проходной комнате, где обычно семья собиралась за большим столом в праздники или посмотреть телевизор.
В общем, лишь когда суматоха с постельным бельём закончилась, когда обнаружилось, что время — двенадцатый час, и когда все улеглись, Вадим, наконец, очутился в ванной — побыстрее почистить зубы и спать, спать…
Ванная осталась единственным местом, где ещё сохранялась ощутимая прохлада. И здесь, в ванной, Вадим сообразил, что впервые видит себя в зеркале без обязательных очков…. Он присел на край ванны, осторожно облокотился на раковину и изучающее заглянул в зеркало над той же раковиной. Что-то лишнее показалось ему в облике молодого человека, взглянувшего с той стороны стекла. Это Вадим отметил сразу и сразу сообразил — что. Длинные волосы. Они были хороши для очкарика с рассеянным взором мечтательно-беспомощных глаз за толстыми диоптриями; они были хороши для гордости курса — "поэтикуса", который на праздники, по заказу факультетской редколлегии, писал для стенгазеты рифмованные поздравления или глубокомысленные, рифмованные же размышления о природе того или иного праздника; а в строго очерченном одиночестве в тайной тетрадке или на разрозненных листочках творил туманные по содержанию, но технически строго организованные (сказывалась влюблённость в работы Гумилёва) стихи, которые Вадим никому не показывал по причине их слабой техники — вердикт самого создателя — разве что Славке Компанутому да младшему брату.
Но этот скуластый тип с тревожно ищущими глазами, с твёрдым, самолюбиво сдержанным ртом, даже не смешон в пышном обрамлении вьющихся прядей.
— Какой волосатик, а? — ласково сказали издалека в гулком пространстве ванной.
Вадим вздрогнул и дёрнул ногами вскочить. Чья-то тяжёлая, железная по ощущениям длань рухнула на его плечо, и он, только скорчившись, сумел не свалиться в ванну.
— Хлипкий больно. А волосёнки ему самому не нраву.
