И снова перестук хитиновых лапок по камню и тихий стрекот.
Тварь! Не будь на нем блокаторов, Акио легко бы уничтожил паучиху.
Он пятился, не сводя с монстра взгляда. Лишь бы Мия снова не начала дурить, не полезла сражаться. Но девочка послушно отступала по коридору и не лезла в бой. Умница.
А музыка все звучала. Оплетала, окутывала, искушала. Звала с собой и за собой.
Он чуть было не пропустил мгновения, когда из цитры вылетели серебристые нити. В последний момент взмахнул нагинатой, резкий удар лезвия снизу вверх рассек паутину, волокна опали на камень, а смех женщины-паучихи сменился шипением и возмущенным треском.
Акио тоже зашипел. От удара и без того немеющие пальцы свела болезненная судорога. Он чуть не выронил древко и мысленно снова проклял палачей Ясукаты. Ледяной Беркут сделал еще шаг назад и наткнулся на девушку.
— Почему встала? — сквозь зубы спросил он, не отрывая взгляда от дзёрогумо, которая уже оправилась от удара. И, кажется, собиралась атаковать снова.
— Тут стена.
— Открывай ход.
— Но там люди!
Мия в отчаянии обернулась. Они же собирались дождаться ночи! Появляться сейчас, когда в храме Джин и Тэруко приносят друг другу брачные клятвы, а во дворе толпа самураев? Безумие!
Полы одеяния женщины странно шевельнулись, и Мия, холодея, увидела скрытые под кимоно волосатые паучьи лапы. Взвизгнув от ужаса, она нащупала рычаг, открывающий дверь, навалилась на него всем телом.
В глубине стены что-то скрипнуло, застонало. Каменная кладка раздвинулась, и внутрь туннеля упали косые солнечные лучи. Один из них дотянулся до дзёрогумо. Паучиха недовольно застрекотала и попятилась, лютня в ее руках наконец умолкла.
— Выходим! — приказал Акио. — Быстро, пока она не опомнилась!
И Мия, щурясь, шагнула навстречу солнцу и возмущенным крикам толпы.
Багряные врата-тории над головой. Восемь арок, увитых вьюнком, каменные ступени под ногами. Туннель в иную жизнь.
И путь до храма по алой шелковой дорожке. На полшага позади жениха — женщина должна следовать за мужчиной. Мимо статуй двух каменных собак, хранящих святилище от злых духов. Омовение рук в ритуальном источнике, поклоны, подношения богам. Трескучая метелка в руках жреца.
Сакэ из серебряного кувшина наливал младший атташе. По обычаю это полагалось делать родственнику жениха, но у принца не было родных в Оясиме.
Тэруко повезло меньше. У нее был Шин.
Джин принял чашу из рук Лина, но не удержал. Глиняная посудина выскользнула и покатилась по полу. Присутствующие в храме гости зашептались.
Дурная примета.
— Простите, я такой неловкий.
С извиняющейся улыбкой принц поднял чашу, выплеснув из нее последние капли, и подставил для новой порции саке.
Против воли Тэруко облегченно выдохнула. Чаша не разбилась. Это предрекало сложности в начале семейной жизни, но, если молодожены приложат усилия, они сумеют преодолеть проблемы.
И тут же мысленно горько рассмеялась. Какие усилия? Принц и смотреть на нее не желает, не то что прикасаться. А сама она планирует расторгнуть этот брак, как только придет к власти.
Сёгун подал нож-танто на вышитой подушечке. Простой, с потемневшей от времени костяной рукоятью. Сколько раз этот нож становился свидетелем брачных клятв императорской семьи, сколько раз попробовал кровь потомков бога-дракона…
Теперь пришла очередь Тэруко.
Джин взял нож. Бритвенно-острым кончиком нацарапал на ладони свадебный символ и с поклоном протянул невесте. Тэруко впилась в него взглядом, пытаясь понять, какие чувства владеют сейчас ее женихом. Он все еще злится на нее? Презирает? Или смирился и хочет, чтобы все это поскорей закончилось?
Не понять. Лицо самханца было бесстрастным.
Человек-загадка. Внешне такой доброжелательный, открытый, заглянешь глубже — а там туман. Неразличимая серая муть — ни маяка, ни просвета. Можно блуждать хоть сотню лет, но не понять ничего, кроме того, что Джин Хо сам расскажет о себе.
Она приняла нож из его рук. Двумя взмахами начертила на ладони иероглиф — что толку тянуть? Если она хочет разделаться с Шином, ей придется пройти через это.
Позже, когда Тэруко станет императрицей, она придумает, как расторгнуть этот брак.
От рукопожатия по коже пробежали колкие магические искорки.
— Ты — моя кровь, моя жизнь, моя судьба, — произнес Джин.
Принцесса поежилась от его равнодушного взгляда и повторила слова клятвы. В ладони стало горячо, покалывание расползалось по телу, искорки защекотали кожу, заставили вздыбиться все волоски.
Скрепляющий клятву поцелуй показался ей издевательством. Джин едва коснулся губами ее губ. Возможно, раньше Тэруко подумала бы, что так и надо, но она помнила другие поцелуи — глубокие и жаркие, от которых слабеют ноги и по телу бегут сладкие мурашки.
Когда он отстранился, принцесса чуть не расплакалась. А Джин отвернулся, словно высматривая кого-то в толпе.
Вот и все. Теперь назад. Навстречу ликующему народу и поздравлениям вассалов.
При появлении молодоженов двор взорвался приветственными криками. Тэруко огляделась. Как здесь тесно! По обе стороны от красной дорожки толпилась вся знать Оясимы. По гостю от каждого сколь-нибудь значимого клана.
Запели барабаны тайко, отбивая суматошный, яростный ритм, его подхватили визгливые бамбуковые дудки. С небес жарило солнце, пахло саке, сандаловыми палочками и человеческим потом. Гости выкрикивали поздравления, поднимали чаши за здравие молодоженов.
Пройти обратно по шелку, сесть в повозку, запряженную белой буйволицей и черным буйволом, вернуться во дворец. Там уже накрыты столы, все готово для празднества. Будет долгий вечер — музыка, танцы, выступления артистов.
А потом придет время первой брачной ночи…
— Речь! — понеслось над толпой. — Свадебная речь!
Тэруко снова покосилась на Джина. Он был бледен, и на лбу выступили капли пота. Кажется, ему нехорошо…
Но принц поднял руку, и вассалы умолкли. Многие видели его впервые и знали только как сына враждебной империи. От того, как сейчас проявит себя самханец, зависело, примут ли его кланы. Джин не мог не понимать этого.
Он заговорил. Непринужденно и вроде бы негромко, не пытаясь перекричать толпу. Без лишнего пафоса, но с истинным императорским достоинством. Произносил правильные слова, улыбался. Не пытался подольститься, но все же его слова не могли не льстить. И когда сын императора Самхана, победившего в недавней войне, говорил, что всегда восхищался народом Оясимы и что будет счастлив назвать Благословенные острова своей новой родиной, это признание живительным бальзамом ложилось на раненую гордость самураев.
