— Ничего. Все хорошо. Пройдет.
Лгал. И сам не верил.
Он то и дело трогал шею, будто опасаясь, что там, во сне, на него нацепят ошейник. И болезненно морщился, когда замечал за собой этот жест.
В эти минуты я от души ненавидела его брата.
И сейчас, глядя в зеркало — последняя примерка — я видела отнюдь не платье, не себя, но запертую дверь с ручкой в виде дельфина.
— Вам нравится? — портниха отступает.
Да, наверное... платье великолепно.
И гарнитур из крупных рубинов, который передали мне с любезной запиской от будущего деверя. Разглядывая камни в сети платиновой оправы, я испытывала преогромное желание швырнуть эту красоту в стену... а лучше в лицо.
Вернулся бы.
Поговорил с Оденом.
Но нет...
И я сама не лучше.
Стою. Терплю булавочные уколы и щебет швей, которые вновь что-то спешат исправить. Ловлю насмешливые их взгляды... иногда в них удивление. Порой — зависть.
Чаще — недоверие.
Неужели и вправду на мне собираются жениться?
И когда пытка платьем подходит к концу, я выдыхаю с преогромным облегчением.
— Это все мелочи...
Хвостик свистит. Мелочи ему по вкусу. Обрезки лент, тесьмы и тканей, кружево и куски шелка — подходящие материалы для гнезда. И Хвостик горд своим творением, которое украшает крадеными булавками. Сегодня он добыл еще с полдюжины.
А я подхожу к двери, провожу пальцами по спине золоченого дельфина. Выбор еще есть. И шанс отступить, оставить все, как было. Я так долго пыталась сохранить равновесие, так стоит ли его нарушать?
Не будет ли хуже?
Войду — узнаю.
В его комнате тихо, но в ванной журчит вода.
Свет, преломленный витражами. Бабочки. Львиные головы. Камень. Оден лежит, запрокинув голову, и руки раскинул, цепляясь за бортик.
— Эйо? Что-то случилось?
— Ничего.
Я присаживаюсь на край бортика.
— Подумала, что вдруг тебе помощь нужна?
— В чем?
— Ну... — волосы влажные, и подшерсток намок, слипся пуховым комом. А ость дыбом торчит. — Например... голову помыть. Или спину потереть.
— Не шути.
— Не шучу. Сиди смирно. И глаза закрой, а то мыло попадет.
Не мыло — шампунь, который пенится на руках и пахнет яблоками. Волосы становятся скользкими, тяжелыми, и я долго массирую голову, а еще дольше — выполаскиваю эту яблочную пену. И берусь за мочалку.
— Встань.
Оден безропотно подчиняется.
Его бассейн — отнюдь не яма меж корней старого дерева. И вода молчит. Я оставляю мыльный след на шее, на плечах, изучаю спину, убеждаясь, что старые раны не открылись от холода...
Пена не удерживается на коже, падает клочьями. И рукава моей рубашки намокают.
— Повернись.
Поворачивается. И перехватывает мою руку.
Белые глаза смотрят с упреком.
— Что не так? — я перехватываю мочалку свободной рукой. — Ты купаться не любишь?
Ноздри раздуваются. И Оден осторожно спрашивает:
— Тебе плохо?
— Нет.
— Тогда почему?
Потому что очень скоро нас поженят. И я не представляю, чего ждать от этой свадьбы, от жизни вообще, и боюсь. За себя. За Одена.
За то, что случится нечто непоправимое.
А время уходит. И возможно, я буду жалеть, что тратила его так бездумно.
— Какая разница?
Ну вот, и губу прокусил... когда только? Я тянусь и слизываю каплю крови. И все-таки упускаю мочалку, которая падает в бассейн, кружится, украшая водяную гладь пенными узорами. Но разглядеть мне их не позволяют. Я сама лечу в воду, и рубашка намокает.
— Ты что делаешь!
— Так тебе удобней меня мыть будет, — Оден сдирает и рубашку, и штаны. — Эйо, ну кто купается в одежде?
На его кровати хватило бы места на четверых, но я устраиваюсь на плече Одена и за шею обнимаю. Мне впервые за долгое время по-настоящему спокойно. Лежу, мурлычу себе под нос, греюсь... он снова горячий, и это приятно.
А за окном ночь, но сна ни в одном глазу. И Оден не спит.
— Что будет потом, после свадьбы?
Уже недолго осталось.
— Зависит от того, чего тебе хочется, — он задумчиво поглаживает мое плечо. — Мы можем остаться здесь, если тебе нравится. Можем переехать в город — рано или поздно, но мне разрешат.
— А что хорошего в Городе?
— Не знаю. Но Виттару... — на имени брата Оден споткнулся. — Там всегда нравилось. Как по мне — суета. Театр. Балы. Суаре. Салоны...
Балы, суаре, салоны...
Пожалуй, нас будут приглашать, из любопытства, и чтобы собственными глазами увидеть того безумца, который взял в жены альву. И саму альву.
Оден понимает все лучше меня.
— Тебя придется представить Ее Величеству. Есть несколько... обязательных мероприятий. А остальное — только если захочешь.
— Не захочу.
Он кивает. И палец его, коснувшись запястья, замирает.
— Мы можем уехать за Перевал. На побережье... или в другое место, если есть такое, которое тебе бы понравилось.
Побережье? Городок, в котором я выросла? Дом, возможно, уцелевший. Ограда. Лавочка. И двор с травой, что поднимается до пояса — некому косить. Виноградная лоза, одичавшая за годы. Соседи...
Счастливые воспоминания.
И реальность, которая их перечеркнет.
— Нет.
— Как скажешь, — легко соглашается Оден. — В предгорьях тоже хорошо. Там очень чистый воздух, особенно поутру. Я привык вставать рано. Выходил на балкон, маленький такой, как развернуться. И над самой пропастью нависал. Внизу туман... тогда туманы были просто туманами. А горы — бледно-лиловые. Или еще зеленые, стеклянные словно. Солнце выбирается медленно, и в какой-то миг вершины растворяются в небе. По весне пахнет вереском... осенью тоже, но по весне — особенно.
Мне нравится его слушать.
Я была на Перевале, помню и горы, и узкую ленту дороги, отвесные стены ущелья, которые, кажется, вот-вот сомкнуться над головой. Вечную прохладу и растрескавшуюся землю.
Грохот колес дилижанса.
И усталость: мне тяжело ехать. Я ерзаю на сиденье, казавшееся поначалу мягким и удобным. И мама уговаривает потерпеть: скоро гостиница. От гостиниц я тоже устала. В них много людей, шумно и грязно. А еда невкусная.
И в который раз кряду я спрашиваю:
— Скоро уже?
— Скоро, — отвечает мама, обнимая меня. — Скоро...
Это ложь, но мне она нужна.
Я переворачиваюсь на живот, и рука Одена тотчас устраивается на пояснице.
— Ты ведь не хочешь здесь оставаться. И карпов разводить. Или форель. Но если уйти, то... там не будет жил и...
— Она все равно меня не слышит, — Оден подтягивает меня выше, и да, разговаривать удобней, глядя друг другу в глаза. — Я звал, а она не откликнулась. И... возможно, это навсегда. Или очень надолго, но сидеть и ждать, что однажды случится чудо, я не могу.
