— Предательство?!
— Краслен, разуй глаза! Ведь ты же сам заметил, что сегодня, когда все сбежались глянуть на свалившийся станок, Бензины не было! Как закройщице крыльев, ей было сподручнее всего нагадить в швейном цеху!
— Подожди, но…
— А прогулки с этим подозрительным Светпутом? Думаешь, я их не заметила? А то, что ее не было тогда, когда взорвали в сборочном?!
— Тебя же тоже не было…
— Краслен, да как ты можешь?! Я болела, не могла подняться с койки! И потом, все знают, что я очень прогрессивная! Я знаю наизусть все речи руководов на последнем съезде партии, я всегда по-пролетарски одеваюсь, у меня медали "за спасение утопающего" и "за помощь при тушении пожара"!!!
— Ну, ладно, ладно…
— Ох, Краслен! Да над тобой же все смеются!
— Все?.. — Кирпичников хотел только подумать это слово, но невольно произнес его вслух.
Верить Чугуновой не хотелось, значительно сильнее не хотелось оказаться дураком, предателем, негодным коммунистом, обманутым влюбленным. Чувства говорили, что Клароза — врунья и сплетница, но разум, трезвый разум, прогрессивное и твердое сознание пролетария заставляло согласиться.
— Мы должны сказать Спартак-Маратычу, — сказала Чугункова. — И немедленно. Сегодня я весь вечер просидела, размышляла, стоит это делать или нет! И только услыхала, как она нелепо обвиняет тебя в том, что ты с ней невнимателен, чтоб как-то оправдаться и отвлечь твое внимание от следствия, — сразу поняла все! Ну? Идем?
— Маратыч уже спит…
— Краслен! Ты, что, так сильно любишь эту буржуинку?
Нет, нет, нет, Кирпичников не может быть влюбленным во вредительницу. Он разочарован. Все прошло.
— Маратыч будет только рад тому, что разбудили!
Разумеется. Бензину обезвредят, и опять начнется жизнь — хорошая, веселая, свободная, наполненная пением пластинок, оживленная трансляциями радио и яркая, как лампочка в четыреста свечей. Краслен найдет подругу — нет, с Кларозой он не будет, хоть ей этого и хочется. Есть множество других девчат — красивых, прогрессивных. Расставание, разочарование — с кем такого не случалось? Не случайно Краснострания не признает брачных уз и клятв в вечной верности!
— А если мы не скажем, то Маратыч завтра-послезавтра все равно разоблачит твою Бензину! Тогда все будут думать, будто ты ее пособник. Разве это правильно?! — продолжила Клароза.
Нет, конечно же, не правильно. Совсем не справедливо. А Кирпичников ведь хочет справедливости во всем, разве не так?
— Ну что, идем?
— Идем, — сказал Кирпичников. — Вернее, я один. Я, знаешь ли, и сам уже все понял, сам уже собрался…
И Краслен опять пошел по направлению к семейному району комбината, к той ячейке, где жил начзавком с женой и сыном.
***
Он прошагал вдоль коридора с электрическими звездами на ровном потолке, взял лифт, за минуту поднялся в прозрачной кабине на двадцать четвертый этаж. Вышел в холл с большим портретом Первого (покойного) вождя, уютными диванами и пальмами в кадушках. Отыскал ячейку № Б-3478. Остановился перед дверью. Задумался.
«Считаю до ста и стучусь. До двухсот. Нет, до ста, решено! Раз, два, три…», — начал было Краслен.
И вдруг ясно услышал:
— Все стихло?
— Похоже, что да. Продолжаем. На чем мы закончили?
— На паникерстве.
Первый голос был Спартак-Маратыча. Второй же… нет, не может быть! Краслену показалось, что второй принадлежит Аверьянову.
— Сначала зачитайте, — сказал третий.
Аверьянов («Точно Аверьянов!») забубнил:
— «Уважаемый мистер! В соответствии с вашими указаниями на заводе «Летающий пролетарий» в течение последнего месяца ведется подрывная работа. Осуществлен взрыв в сборочном цеху. В обстановке общей паники испорчен ряд станков. В целях облегчения работы отстранен директор, взято под контроль руководство предприятием. Качество работы ухудшается, процент брака увеличивается благодаря продлению рабочего дня, введению ночных дежурств, нагнетанию всеобщей подозрительности, слежки, паникерства».
— Отлично, — сказал третий голос. — А дальше вот так… хм… «Случайные инциденты выдаются за вредительские акции в целях насаждения в массах чувства страха и бессилия».
— Слишком длинно.
— В самый раз! Я в этом разбираюсь, я же журналист! — ответил Революций. Третьим был не кто иной, как он.
Краслен слушал, ничего не понимая.
— Добавьте про меня, — сказал Маратыч.
— Что добавить?
— Добавьте про то, как замечательно я умею изображать честного коммуниста и запудривать рабочим мозги в частных беседах!
— Тьфу ты! — буркнул Аверьянов. — Хватит уже выпячивать свою никчемную персону!
— Ты просто боишься, что главным назначат меня!
— Ерунда!
— Ты не придумал ничего, кроме как быть слишком подозрительным для того, чтобы тебя заподозрили всерьез! А я и директора сместил, и массы так ловко обманывал, и патрули, и всеобщую слежку устроил…
— Хватит! — буркнул Аверьянов. Он так возмутился, что чуть не перешел с шепота на нормальную, громкую речь. — Главным мистер назначил меня, и так, значит, и будет, пока мы задание не выполним полностью. Ты, Спартак, только и думаешь о собственных амбициях вместо того, чтоб приближать победу мирового империализма!
— Да уймитесь! — пискнул Революций. — Вы же все испортите, нас кто-нибудь услышит! Мы еще не написали про станок, который так удачно для нас грохнулся…
— Это не просто удача, — опять влез Маратыч, — а плод моей долгой работы. Кто придумал ночные дежурства, благодаря которым стропальщики не выспались? Кто заставил коллектив повысить план и увеличить смену?
— Ты, скотина, ты, предатель чертов! — закричал в ответ Кирпичников, пинком открыв дверь в комнату. — Думал, что рабочие болваны?! Думал план сорвать?! Мерзавец! Сателлит!
Последние слова Краслен выкрикивал, уже будучи на полу, куда его повалили Аверьянов с Революцием. До того, как оказаться лицом вниз с вывернутыми руками, Кирпичников успел разглядеть перепуганные физиономии заговорщиков и шифровальную машинку на столе, вокруг которой все они собрались, чтобы сочинить отчет своему гнусному начальнику. Потом, когда заткнули рот, связали, надавали тумаков и усадили на конструктивистский складной стул, Краслен смог рассмотреть обстановку семъячейки: встроенный шкаф, раздвижная кровать, откидная столешница, люлька-трансформер, в которой спокойно сопел сын Маратыча. Мать была на дежурстве на заводе и, наверно, не догадывалась, кто был тем вредителем, кого она ловила.
— Ы-ы-ы! — сказал Кирпичников. — Он имел в виду «мерзавцы». Кляп не давал говорить. Да и что тут особенно скажешь? Остыв, Краслен понял, что сделал огромную глупость, открыв заговорщикам, что раскусил их.
Прислужники буржуазии переглянулись.
— Прикончим? — спросил Революций.
Краслен замычал, забрыкался.
— Не надо, — сказал Аверьянов.
— Прикончим и кинем куда-нибудь! Скажем, вредитель убил! Вот тогда будет паника! — азартно предложил Спартак Маратыч.
— Нет… Опасно… Мистер не велел нам убивать.
— Да что ты трусишь?!
— Так! Отставить! Кто здесь главный!? Я сказал — не станем, значит, так и будет. Может, его видели, когда он шел сюда! Понятно вам?
— А может, арестуем? Объявим, что мы с Люськом нашли вредителя, и это был Кирпичников?
Краслен сверкнул глазами.
Аверьянов сел на стул, взглянул насмешливо на связанного пленника и нагло сообщил ему:
— Не бойся, дорогой! Не арестуем. Будешь бегать на свободе, штамповать свои детали и помалкивать, ведь правда же? Зачем тебе шуметь? Чего добьешься? Станешь начзавкома обвинять во всяких гнусностях — ну кто тебе поверит? В лучшем случае объявят дурачком. Ведь ты согласен? А?
Краслен не шевельнулся.
— Вижу, что согласен. Мы договоримся, да, Красленушка? Маратыч, скажешь тоже — «арестуем»! Не-е-е-ет! Кирпичников же честный. Против нашего Красленушки улик нет. Он же не отсутствовал на собрании, не работал в текстильном цеху, не кокетничал со Светпутом, допустившим столь опасную небрежность! Он же не Бензина Веснина!
