Полковника накормили и, наверное, обсушили, но об этом, как и о том, какими словами его встретили, он мне не говорил. Похоже, что в его памяти осталось лишь то, что один монах рассказал ему после ужина, сидя рядом с ним в библиотеке и угощая сладким самодельным вином.
Подозреваю, что полковник замерз до полусмерти, и монахи изо всех сил старались его согреть, так что, пожалуй, переусердствовали. Так или иначе, сидел он с тем старым монахом, братом Игнотелло и пил их необычное вино, которое пробудило его воображение, заставившее поверить в то, что, наверное, мир однажды тоже показался обитателям монастыря новым, прекрасным и удивительным, как вот сейчас ему самому. Он, возможно, пока не вполне отчетливо это понял, лишь догадка сверкнула в его мозгу. И он сказал монаху, что, верно, их жизнь в миру была совсем не похожа на ту, которой они наслаждались здесь среди книг.
— Да, пожалуй, — ответил монах. — По крайней мере, для некоторых из нас.
А потом он захотел показать полковнику некоторые старинные книги, любовно переплетенные в тонкую кожу. Но вместо того чтобы смотреть книги, полковник упросил монаха выпить с ним вина. И с удовольствием наблюдал за результатом, попыхивая трубкой. Он снова вернулся к разговору о большом мире за монастырскими стенами и заговорил о том, знакомы ли монахи с его чудесами. Разговорился и монах; к каким временам относился его рассказ, полковник не знал, лишь сказал мне, что монах был очень стар.
Да, подтвердил брат Игнотелло, у монахов, как и у мирян, была раньше своя жизнь. Вот и ему пришлось пережить такое, что заставило бы не одно молодое сердце забиться сильнее. Глаза старика загорелись, и полковник подумал, что сейчас он расскажет о каком-то бурном приключении. Но старик молчал, задумчиво глядя в дальний угол сумрачной комнаты, а глаза его по-прежнему горели. Молчание затягивалось. Наконец, поняв, что не дождется от старика воспоминаний молодости, полковник пододвинул ему вино и задал еще один вопрос.
— А что привело вас сюда? — спросил он.
Он был уверен, что получит ответ, ибо это относилось к той жизни, к которой монах был призван, а не к той, от которой он ушел по своей воле. И, помолчав, брат Игнотелло ответил ему. Его слова зазвучали подобно бурному потоку, что прорывается из-под ледяной корки в горах.
— В Европе тогда шла война, — начал он. — Было это давно; разразилась битва, от которой зависел ее исход. Слева от неприятеля была река.
— Как она называлась? — спросил полковник Чардерс, надеясь таким образом понять, где имел место этот эпизод, а стало быть, и дату, о чем он не мог догадаться, судя по почтенному возрасту монаха.
— Гравиньи*, - ответил монах.
— Гравиньи? — переспросил полковник.
— Она обозначена только на военных картах, — сказал брат Игнателло, — да и на них теперь уж вряд ли; а еще на карте, принадлежавшей одному фермеру, которая хранится в конторе адвоката в небольшом городишке вместе с другими документами, касающимися этого фермера. Столицы обычно располагаются на берегах больших рек; о них рассказывает география; но история иной раз творится на малых реках, и важные сражения связаны с такими речушками, как Гравиньи, которой не найти ни на одной карте. Мне выпал случай убедиться в ее значимости.
Нам надо было перейти эту речку, чтобы спровоцировать неприятеля. Сделать это следовало открыто, у него на виду, чтобы заставить его подтянуть резервы на левый фланг. Мы должны были перейти реку по центру. Наверняка Европа представляется вам монолитной, как гора, издревле нерушимая; страна рядом со страной, границы между которыми незыблемы, как Альпы; но если бы я тогда перешел эту речку, вам, мой юный друг, пришлось бы заучивать в школе другие границы.
— Я с волнением слушал его, — сказал полковник. — И когда он умолк, спросил: «А вы, значит, ее не перешли?»
— Что ж, — ответил монах, — не каждый рождается Наполеоном. Конечно, я ее не перешел. Речка текла меж зеленых лугов, а в траве золотились лютики. Я раньше этих лютиков не замечал! Будь я Наполеоном… но я раньше не замечал лютиков. Наполеон бы их заметил. Они росли куртинами…
— В голосе его слышалось такое грустное томление, — сказал полковник, — что я оторопел. «Лютики?» — растерянно повторил я.
— Я повернул свою конницу назад, — закончил монах, — и больше никаких лютиков не видел.
— Мне показалось, что у старика в голове все смешалось, — сказал полковник. — Он спутал идиллическую картинку юности с военным эпизодом; я был уверен, что он верит в то, что говорит, и мне хотелось, чтобы он отделил в своем рассказе историю о сражении от той, что наложилась на нее у него в памяти.
— А почему, вы думаете, Наполеон заметил бы лютики? — осторожно спросил я.
— Земля была болотистая, — ответил старый монах и тихо вздохнул. Потом улыбнулся, словно отпуская воспоминания о прошлом, избавляясь о горестных размышлений о славе и утратах, и лицо его разгладилось.
— По сей день у меня в ушах, — сказал полковник, — стоят слова, которыми я, запинаясь, нарушил повисшую тишину.
— Что же произошло дальше? — спросил я.
— В одну секунду, — ответил брат Игнотелло, — понял я, что моим честолюбивым планам не суждено сбыться, и решил удалиться сюда.
— А что же это были за планы? — спросил полковник.
— Я думаю, — сказал монах, — что это касается только моего исповедника и меня. Но вы явились сюда в такую страшную ночь, и мы так счастливы дать вам приют, сделать все, чтобы вы приятно провели время, покуда сани не вернутся за вами, что я скажу вам то, о чем вы спрашиваете, как уже много-много лет рассказываю моему исповеднику.
— Да-да, — заторопился полковник вернуть его к сути дела. — Итак, ваши планы…
— Это было мировое господство, — сказал монах.
Кто же был тот монах? С кем я говорю? — терялся в догадках молодой человек.
— Да кто же вы? — выпалил он.
Старик улыбнулся.
— Ну как кто, — ответил он, разведя руками. — Я брат Игнотелло.
Благодарность дьявола
Перевод Н. Кротовской
В двадцать лет Бостер поступил на службу в крупную лондонскую фирму, изготовлявшую всевозможную еду в консервных банках и пакетах, а также множество других вещей. С тех пор прошло немногим больше года. По субботним дням и воскресеньям он обыкновенно уезжал из Лондона и прогуливался по сельской местности. Но даже в сельской глуши, даже в разгар весны, он по-прежнему думал о работе. Бостер мечтал изобрести новый продукт для завтрака. Так как он с самого начала трудился над новой линией съестного, то исключил из рассмотрения обычную пищу и сконцентрировался на таких вещах, как конский каштан, мягкая кора деревьев, ягоды шиповника и боярышника, древесные почки, желуди и даже глина, правда, в небольших количествах. Заметив во время своих пеших прогулок что-то новое, он брал эту вещь на заметку, чтобы затем испытать на пригодность. У него была собачонка, очень помогавшая ему в этом деле.
