Он напустил на себя строгий вид и, когда Бостер начал читать, уставился левым глазом в потолок. Но вскоре он устремил взгляд в окно на апрельское небо, выражение его лица смягчилось, он выронил салфетку, не замечая посетителя, подающего ему знаки, и даже, вероятно, забыл о своих обязанностях. А когда стихотворение закончилось, он взял тарелку, швырнул ее об пол и удалился по осколкам вглубь зала, не вымолвив ни слова.
«Кажется, с этим стихотворением что-то не так, — подумал Бостер, — но что, ума не приложу».
И странное дело: следующий человек, которому он прочел стихи, пришел от них в неописуемый восторг. Бостер, вернувшись на работу, прочел их другому клерку; тот подскочил, его глаза сияли, лицо светилось радостью:
— Меня тошнит от этого места, — сказал он. — Я отправляюсь в лес.
Он тут же бросил работу и сел на автобус, идущий за город.
В тот же вечер, на вечеринке с коктейлями, Бостер прочитал свои стихи девушке по имени Джин, которая была, скорее, его другом, или так ему стало казаться. Но пока он читал ей стихи, она, даже не дослушав до конца, странно посмотрела на него и ушла, что-то пробормотав о том, что ни от кого не потерпит вольностей. Бостер огорчился, что потерял друга — абсолютно неожиданно и неизвестно почему. Вскоре он был представлен другой девушке, но почти все время молчал, так как все еще был расстроен из-за Джин. И вдруг ему пришло в голову, что он легче разберется с этим странным стихотворением, если прочтет его абсолютно чужому человеку.
Поэтому он прочел стихи этой девушке, имени которой даже не запомнил. Девушка стояла неподвижно и молчала, зрачки ее глаз стали огромными, и Бостер испугался, что она сейчас расплачется, как мистер Биллингс. Однако под конец она просто отшвырнула сигарету, отставила свой нетронутый коктейль и вышла вон из комнаты на свежий воздух, глубоко вздохнула и стала глядеть на звезды.
— Что ж, — произнес Бостер вслух и, больше не сказав ни слова, тоже покинул вечеринку. На улице он подозвал такси, сообщил водителю свой адрес, но прежде чем сесть в автомобиль, сказал:
— Погодите немного. Я собираюсь послать в газету одно стихотворение и хочу убедиться, что поступаю правильно.
И он начал декламировать. Но не успел он закончить, как водитель очень сердито крикнул:
— Эй, я не позволю себя дурачить!
Он на самом деле очень рассердился. Будь он возницей прежних лет, он спрыгнул бы с козел и ударил Бостера, но время подобных поступков вот уже несколько десятков лет как миновало, и водитель, не дав выхода гневу, уехал, что-то бормоча себе под нос.
Для Бостера это стало последней каплей. Он чувствовал себя отцом непослушного ребенка, посылающего свое чадо в школу. Его глупая ложь, что он хочет послать стихи в газету, подсказала ему, что делать дальше. Он уничтожил все копии стихотворения, кроме одной, и отослал ее в «Ньюс-Гатерер». С него довольно, пусть его читает публика. Как ни опротивело ему стихотворение, он давал ему последний шанс, посылая в такую важную газету. Через несколько недель оно к нему вернулось с письмом от редактора, в котором говорилось, что ему лично нравятся стихи, но они не вполне соответствуют стандартам «Ньюс-Гатерер».
— Ну что ж, — сказал Бостер, — это решает дело.
И он выкинул проклятое стихотворение прочь.
Послеобеденная речь
Перевод Н. Цыркун
В «Хэмпшир-хаусе», крупном отеле, построенном на месте разрушенной ратуши и проданном несколько лет назад, в отдельном зале был накрыт стол для торжественного обеда на двадцать две персоны. Было уже восемь часов вечера, а из гостей явился только один. Когда он вошел в зал и направился к столу, один из официантов спросил: «Угодно ли вам подождать других джентльменов, сэр? Мне кажется, кое-кто уже поднимается. Они будут с минуты на минуту, сэр».
— Нет, ответил единственный гость, — начнем точно вовремя.
С этими словами он сел, выбрав место во главе стола. С этого момента официанты не отрывали от него глаз, потому что этот эксцентричный жест сразу вывел его из числа обычных гостей, а стало быть, за ним следовало следить в оба.
Ему подали обед из семи блюд, и в течение часа он не сделал ничего из ряда вон выходящего, но за ним по-прежнему пристально наблюдали. И вдруг ровно в девять он неожиданно поднялся со стула и стал говорить; не просто говорить, а произносить послеобеденную речь. Обращена она была, судя по всему, к двадцати одному игроку* в крикет.
— Он произносит речь, — шепнул какой-то из официантов своему соседу.
— Вот именно, — ответил тот.
И речь продолжалась.
— Надо бы сообщить мистеру Бретону, — сказал один официант. Как-никак, их было в зале шестеро, а обслуживать пришлось всего одного посетителя. Прочие закивали, и тогда один из них выскользнул из зала и направился к управляющему. Речь тем временем продолжалась. Через минуту-другую в зал поспешно вошел управляющий.
— Он произносит речь, — сразу же доложил ему один из официантов. — Он совершенно трезв.
— Я помню всех вас, — говорил единственный гость. — Все вы, кроме меня, мертвы, и каждый из вас играл лучше меня. Да, каждый из вас.
— Он и вправду трезв! — удивленно заметил управляющий.
— Все вы били по мячу лучше меня, — продолжал одинокий гость. — Большинство из вас забрала война. А те, кого она миновала, тоже были покруче меня. Представьте теперь, что я последний из вас, кто остался в живых. Вот так. И средства нашего фонда позволяют устроить еще один, последний обед.
— Хорошо бы послать за полицией, — тихо промолвил мистер Бретон.
И еще один официант выскользнул из зала, чтобы позвонить по телефону.
— Конечно, — продолжал оратор, — на эти деньги можно было бы устроить несколько не столь пышных обедов в расчете на меня одного. Но стоило ли? Я хочу вспомнить вас всех и выпить за вас за всех, увидеть ваши лица — и я почти вижу их благодаря бокалу-другому шампанского, которое всколыхнуло мою память; но я и без шампанского помню всех вас, ребята. И никогда не забуду. Всех и каждого. Я помню каждого. Я мог бы по одной подаче различить и узнать вас. Я без труда могу мысленно увидеть, как вы играете в крикет. Но мне трудно представить, будто я сам сейчас играю. Только взгляните на меня! А вы сохранились в моей памяти все теми же молодыми парнями. Как ни смешно, но я так и вижу всех вас с мячом, а вот себя вообразить с ним больше не могу.
Теперь я хочу попрощаться с вами; дело в том, что, как я уже сказал, средства нашего фонда исчерпаны, и более нам здесь не обедать. Прощайте, ребята. Я говорю «прощай» каждому из вас. Больше мы так явственно уже не увидимся. Некоторые из вас уже растворяются в сумраке, а может, просто тают в дыме моей сигары. И вы будет становиться все менее различимы, но навсегда останетесь со мной. Навсегда сохранитесь в моей памяти. Я вот думаю, что будет после моей смерти, куда денется моя память? Заметите ли вы мой уход? На что он будет похож — на закрытие поля для крикета? Может быть, наша память никуда не исчезает? Не знаю… Но мы прожили вместе чудесное время, много замечательных летних дней.
