сообщает мне то, что я и так знаю. – Величайшее зло, от которого нет спасения. – Кустистые белые брови Мадьеса сходятся над переносицей. – Ты беззащитен перед ними. Они забирают у тебя самое дорогое, самое любимое… А знаешь, Ирис, ты очень похожа на моего сына, – вдруг говорит Мадьес.
Но я не хочу сейчас обсуждать отца. Я так редко вижу его, что скоро забуду, как он выглядит. Он уйдет из моей памяти, как ушел призрак мамы.
– Но на нее намного сильнее… – выводит меня из забвения голос Мадьеса.
– Что?
Его слова вызывают в душе смятение. Чем ближе мы к особняку, тем мне тревожнее. Вот уже видна живая изгородь, заслоняющая дом темной стеной. Когда приближаемся к воротам, волнение усиливается. Должно быть, на меня так повлияли вести о завтрашнем дне. Как я перенесу церемонию? Почему меня похоронят при жизни, в то время как другие будут радоваться? Я не верю в того, кому молюсь. Мне так хочется убежать, но что-то заставляет остановиться. Страх? Трусость? Долг?
Из сада через стеклянную дверь я завожу Мадьеса внутрь дома. На кухне, некогда теплой и уютной, сейчас темно и тихо. Лишь мерцает одинокая свеча на овальном, словно озеро, столе. Я подхватываю этот крошечный источник света и иду дальше. За спиной шаркает башмаками Мадьес, приговаривая, как давно не был в этом доме.
У бабушкиной комнаты мы замираем – дверь приоткрыта. Мое тело пронзает иглами, здесь что-то не так, я явно чувствую это. Темнота внутри дома не похожа на ту, что снаружи. Она слишком… плотная, живая. По спине бежит холодок.
– Деда? – зову я Мадьеса.
Он открывает дверь вместо меня. Сердце замирает в груди. Что, если с бабушкой что-то серьезное?
– Бабушка! – тихо зову я, заходя внутрь следом за Мадьесом, и тут же зажимаю рот ладонью.
Бабушка распростерлась на кровати совсем бледная, возле ее постели на табурете сидит Нана, протирая лоб бабушки смоченной в воде тряпицей. Как ей могло так быстро поплохеть?
– Ирис, подойди сюда, – шепчет бабушка.
– Лирия! – Мадьес опускается на колени перед кроватью и обхватывает бабушкину руку своими ладонями с длинными, похожими на лапки паука пальцами. – Лирия, я здесь. Я так и знал, что все это до добра не доведет! Они близко, да?
– Господин Северьян! – восклицает Нана. – Неужто вы?
Круглые темные глазки экономки выглядывают из-под чепчика, напоминая пуговки. Только сейчас я понимаю, насколько Нана похожа на тряпичных кукол, которых любила шить для нас с Эгирной бабушка, – пусть мне и удавалось поиграть с ними совсем недолго. Обычно отец находил их у меня и забирал.
– Нана, принеси еще воды! – говорит ей Мадьес, и Нана немедленно подскакивает на ноги, а я пытаюсь обдумать слова деда. Кто уже близко? – Нет, пойдем вместе, я возьму все, что нужно.
Мадьес поднимает медный канделябр, выполненный в форме троицы девушек – их платья и волосы развеваются, лица вырезаны в мельчайших подробностях, а голову каждой венчают синие цветочки из эмали.
– Нана, – окликаю я экономку. – А где Эгирна?
– Спит себе наверху. Я пыталась разбудить ее, но она захрапела еще громче. Как можно спать в такое время?
Да что же такое творится! Как все могло разом перемениться? Моя спокойная жизнь в мгновение ока перевернулась. Но не об этом ли я всегда мечтала?
Когда Мадьес и Нана уходят из комнаты, я сажусь на табурет, но не касаюсь бабушки.
– Ирис… – снова зовет она, и мне приходится склониться ниже, чтобы услышать ее слова.
– Это я, бабушка, это Ирис. – Мне страшно пошевелиться или лишний раз вздохнуть. Жизнь бабушки словно свеча, и я боюсь затушить ее одним неверным вздохом. – Нам следует позвать лекаря, – вдруг понимаю я.
Травы – это хорошо, но есть специально обученные люди. Я встаю, и бабушка цепляется рукой за мое платье, вынуждая снова сесть.
– Не надо, девочка. Сядь. Слушай. У меня осталось несколько вздохов. Я так рада, что дождалась тебя. Я слишком долго молчала. Отец и мать очень любят тебя, – произносит бабушка, а я ничего не понимаю, ведь моя мать давно мертва. Слезы сами бегут по щекам.
– Моя мать была колдуньей? – отваживаюсь произнести я на пороге ужасного, что вот-вот случится.
– Больше, куда больше. Сила… У нее была сила… Сирин выросла здесь, в приюте, вместе с сестрой, – выдохнула бабушка. – Селестина – твоя тетка, она завистливая женщина, но она твоя кровь. У нее не было силы как у твоей матери и как у… – Она тяжело вздыхает, я чувствую, как по телу бабушки пробегает судорога. – Сирин была твоей матерью, Ирис. Что с ней стало, я не знаю. Но Сирин украла нечто важное. Будут те, кто захочет вернуть это. Они придут. Они обязательно придут. Я говорила ему, но он не желает слышать. Может, они уже здесь.
Ее слова звучат зловеще. Я не могу понять, о чем говорит бабушка, но хочу услышать ее слова. Пусть они льются, ведь пока она говорит, пока в сознании… она жива. Представляю, как бабушка встает с постели и уверенно, выпрямив спину, шагает на кухню, чтобы испечь вкуснейший яблочный пирог.
– Ее вещи… Они в сундуке. На кухне. Все самое ценное я держу там… – С каждым словом бабушка слабеет. – И возьми…
Я ничего больше не слышу. Моя голова идет кругом. Холодный вихрь подхватывает меня вместе с табуретом и уносит далеко-далеко за пределы мироздания. Темнота черными волнами пульсирует вокруг меня. Из нее выползают тени, их глаза горят белым огнем. И тогда темнота сменяется ослепительным светом, у меня перехватывает дыхание. Пространство заполнено этими серыми сущностями, они не видят меня, зато я вижу их. А среди теней играют на белом песке трое детей – они лишь призраки, но для меня они как живые.
– Сирин, слезай с дерева! – кричит мальчик. – Ты упадешь и расшибешь голову!
– Хватит осторожничать, Корто! – раздается озорной голос девочки, но я не вижу ее.
Следом летит яблоко, попадая мальчику по голове. Другая девочка – светловолосая, серьезная – сидит под деревом и увлеченно читает книгу.
– Оставь ее, Корто. Она ненормальная. Когда-нибудь эта дурочка нарвется.
– Залезайте ко мне, вы, скучные черви! – кричит девочка с дерева.
Мальчик улыбается, хватается за нижнюю ветку и, сопя, лезет наверх.
– Ты назвала меня червяком? Я проучу тебя, Сирин!
Песок поднимается вихрем, сметая фигуры детей, и я вижу перед собой бабушку. Она улыбается мне, неожиданно приседает в реверансе с такой грацией, которую я бы и не заподозрила. Бабушка разворачивается, делает шаг прочь.
Я падаю на колени, на колючий бесцветный песок.
