Я описываю эпизоды малозначительные, и многим может показаться, что правление Клубя, избирателей было к Таббнеру-Уорбли слишком строго; но дело в том, что никто из нас не создан жить постоянно на таком накале, и хотя, вероятно, следует признать, что приятно видеть человека счастливым, долго смотреть на Таббнера-Уорбли было все равно что долго смотреть на огромный водопад или затянутую кульминацию какой-нибудь великой драмы, или бесконечно слушать страшные новости. Это утомляет. Вы скажете, можно отвернуться. Именно так большинство из нас и пыталось поступить, но это оказалось непросто.
Он начинал энергично вертеть головой, стараясь поймать чей-нибудь взгляд и рассказать о величественной красоте огня, но поймать чей-нибудь взгляд было трудно. Это забавно, потому что когда он был скучным стариком, многим из нас приходилось делать некоторое усилие над собой, чтобы не показывать естественного желания обойти его стороной, а теперь, когда он стал совсем не скучен, теперь, когда он проявлял больше жизнерадостности, чем кто бы то ни было, все с редким единодушием избегали вступать с ним в беседу. Боюсь, человеческий род нелогичен — или логика бесчеловечна.
Далее следовал обед, и Таббнер-Уорбли спешил в столовую. Там он брал меню, сопровождая это нелепым жестом радости, которой теперь были отмечены все его действия, и начинал читать с удовольствием, которое мы считали отвратительным. Не стану оправдывать такое отношение. Мало что способно принести нам большее наслаждение, чем хороший аппетит, и один из главных признаков хорошего клуба это хорошая кухня; но как только кто-то другой демонстрирует хороший аппетит вкупе с желанием и готовностью хвалить еду, обеспечиваемую правлением, у нас это вызывает почему-то отнюдь не радость, но сильнейшее отвращение.
Таббнер-Уорбли заказывал себе обед с пылом коллекционера, который добавляет к собранию всей жизни три-четыре завершающих его образчика, остальные члены клуба выражали глубочайшее неодобрение его восторгу, а официанты удивлялись.
Ел он возмутительно. Во всяком случае, именно это слово употребляли члены клуба при последующем обсуждении, и таково было общее мнение клуба. В сущности, он не делал ничего такого, что нарушало бы порядок, ничего такого, что могло бы вызвать возражения правления. Это стало ясно, как только вопрос о нем был вынесен на рассмотрение; и поэтому обвинение, в конце концов выдвинутое против него, состояло в том, что он заплатил взнос посредством некроссированного чека. Но хотя я ничего не могу сказать о том, как он ел, но могу свидетельствовать хоть на перекрестном допросе в суде: без сомнения, удовольствие от еды, которое он демонстрировал, я бы даже сказал, неземное блаженство, в высшей степени пришлось не по вкусу остальным членам клуба.
Любопытно, насколько нам свойственно бросаться из одной крайности в другую: выкажи Таббнер-Уорбли отвращение к своему обеду, нас бы, вероятно, обеспокоило удовольствие, которое мы получали от нашего, и мы бы тоже его порицали, причем куда более заслуженно. Все смотрели, как он, выходя из столовой, останавливался заплатить у кассы. Даже это он делал с неуместной радостью. Безусловно, невозможно ни объяснить, ни оправдать наше неприятие того, как он это делал, поэтому чем меньше я буду говорить об этом, тем лучше.
Я ищу оправданий тому, что правление исключило из клуба Таббнера-Уорбли. Он сделал еще одну непозволительную вещь. Он справлялся о здоровье каждого члена правления. Он расспрашивал каждого в отдельности, подробно, он заступал им дорогу и даже поджидал у двери, из которой они должны были выйти. Боюсь, мои читатели скажут: но почему бы ему и не осведомиться о здоровье своих друзей? Я понимаю, это трудно понять. Но он делал это с таким пылом, словно действительно хотел знать, что по большому счету нормально, но просто так не делается ни в одном приличном клубе, каковым, безусловно, является Клуб избирателей, и правление этого не вынесло.
Я отдаю себе отчет в том, что ни один из упомянутых мною отдельно взятых случаев не доказывает правоты правления. Но следует помнить, что подобные вещи происходили ежеминутно; от бурной радости Таббнера-Уорбли некуда было деться. Может быть, радость — это очень хорошо; это и в самом деле хорошо. Но если какой-то член клуба хочет побыть в одиночестве или написать письмо, то куда более предпочтительно, чтобы в помещении библиотеки царила атмосфера более приземленная: печаль, усталость и даже дремота. К тому же наряду с эпизодами, мною рассказанными, случился еще один.
В клубе состоял некий старик по фамилии Уорг, с которым никто не дружил. Он был зануда, причем зануда, обиженный на весь мир. Когда-то он изобрел что-то, и это что-то запатентовал кто-то другой. Мы все избегали старика Уорга. И вот Таббнер-Уорбли подбежал к нему со своим непреходящим пылом и стал спрашивать, как вы себя чувствуете, надеюсь, что хорошо, и стал слушать бесконечную историю Уорга с восторженным выражением проповедника-минорита*, которому явилось откровение.
Опять-таки, я понимаю, что неубедителен; только тот, кто знает, насколько непередаваемо скучен был Уорг, согласится со мной; но знали об этом все. Поощрять Уорга таким образом значит ухудшить ситуацию. Мы и так-то с трудом выносили искрящуюся жизнерадостность Таббнера-Уорбли, а усиление занудства Уорга стало для нас последней соломинкой.
Вы спросите, почему не исключили Уорга? Да просто не исключили, как все мы знаем. Ни один клуб не исключает своих зануд под выдуманными предлогами. Я говорю не о том, надо или не надо их исключать. Я просто говорю, что это невозможно, и, следовательно, незачем и предлагать. Нет, правление клуба столкнулось с явлением совершенно новым, с таким явлением не может мириться ни один клуб, и комитет поступил правильно.
Если остались хоть какие-то сомнения в этом, послушайте, что еще сделал Таббнер-Уорбли.
Один из членов клуба, с которым он был едва знаком, вознамерился уйти, и Таббнер-Уорбли подбежал к нему со словами, что пойдет прогуляться с ним вместе. Если я еще не убедил вас в правоте правления — а я боюсь, что не убедил, что мне не удалось передать, сколь сильное раздражение вызывал Таббнер-Уорбли у всего клуба, — то, боюсь, вы с трудом поверите в то, что я сейчас скажу. Этот член клуба его ударил. Вот до чего дошло. Он это сделал не нарочно, он просто нетерпеливо дернул своей палкой, но жест получился очень резким и палка сильно задела голень Таббнера-Уорбли.
В ту же секунду он понял, что не только нанес оскорбление законам страны, но, что гораздо хуже, совершил действие, какого никогда не позволял себе ни один член Клуба избирателей в самом клубе и в его окрестностях. На мгновение он буквально остолбенел. Но то, что за этим последовало, стало самым отвратительным эпизодом во всей истории с Таббнером-Уорбли.
