В ту же секунду он понял, что не только нанес оскорбление законам страны, но, что гораздо хуже, совершил действие, какого никогда не позволял себе ни один член Клуба избирателей в самом клубе и в его окрестностях. На мгновение он буквально остолбенел. Но то, что за этим последовало, стало самым отвратительным эпизодом во всей истории с Таббнером-Уорбли.
Он подскочил ближе к ударившему его члену клуба и стал возбужденно выражать надежду, что не вызвал его раздражения, стал уверять, что у него не было такого намерения и что впредь раздражать его не станет, и так далее, и так далее, и так далее. Другие члены клуба отвернулись и поспешили прочь с выражением глубочайшего отвращения, а Таббнер-Уорбли все бежал за ним, уверяя в чистоте своих намерений и глубочайшем уважении к нему.
Интересно, что среди группы членов клуба, наблюдавших этот прискорбный инцидент, один употребил выражение «как побитый пес». Причем не из желания оскорбить, не надо думать, что все настолько плохо. Он имел в виду все ту же чрезвычайную суетливость, присущую собакам, которая с недавних пор отличала и поведение Таббнера-Уорбли.
Что ж, если я не смог обосновать обвинения в адрес Таббнера-Уорбли, то уж правление не смогло тем более. Я уже рассказал о правиле относительно кроссированных чеков. Это было неукоснительно соблюдаемое правило, потому что около ста лет назад случился мощный скандал по поводу кражи чека, и, чтобы предупредить его повторение, было введено это правило. Как я уже рассказал, Таббнера-Уорбли исключили за нарушение этого правила, и через несколько дней жизнь клуба вошла в обычное русло, и любой его член мог спокойно отдыхать после обеда без нелепых историй о газонокосилке, и никому не устраивали перекрестного допроса о состоянии его здоровья.
Если из этого можно извлечь какую-либо мораль, то, я полагаю, мораль в том, что человек должен быть доволен собой. Зануда должен быть доволен своим занудством, к которому он худо-бедно приспособился и которому соответствует лучше, чем чему бы то ни было. Измени он этому занудству, измени разговорам о погоде и дежурному вопросу, как здоровье, начни он всерьез добиваться ответа — тотчас попадет в безбрежное море, слишком бурное, чтобы в нем верно ориентироваться. И окажется, если оставить метафоры, жертвой гнева тех, кто охотно мирился с его занудством и уж, во всяком случае, несомненно, терпел его.
Так Таббнер-Уорбли исчез из наших жизней.
Провал в памяти
Перевод Г. Шульги.
Полночь, нейтральная полоса. Джонни вдруг пришел в сознание и сразу понял, где он. Увидел две вспышки сигнальных ракет Вери* — это значит: война, и он между двумя линиями укреплений, почти посередине. Сколько он себя помнил, он всегда был Джонни, и сейчас он вспомнил это имя. Кажется, потом у него было еще одно имя, но какое, он вспомнить не мог. Из носа текла кровь, потом перестала, уши тоже слегка кровоточили, в остальном он был цел.
Внезапное возвращение в сознание, накатившее, как прилив, обострило восприятие, он быстро осмотрел окрестности и верно определил свое местоположение. Зловещие зеленые огни вспыхивали лишь время от времени, но эти редкие вспышки освещали оба оборонительных рубежа. Он был почти ровно посередине между ними. Насколько он мог рассмотреть в темноте, он лежал на земле, которую не расчищали годами. Вокруг были бурьян, грязь, воронки от снарядов. Бурьян просто громадный.
Он лежал в яме — то ли это была старая дорога, то ли воронка от большого снаряда или даже двух-трех. Луны не было, только свет от ракет Вери, и он не видел далеко и не мог понять, дорога или воронка. Да это и неважно. Важно было, где чей рубеж и на какой он стороне. Время от времени мерцающая зеленая ракета падала рядом с ним, освещала то, что его окружает, и с тихим шипением гасла. Его каска, или что там у него было на голове, исчезла. При первой же зеленой вспышке он осторожно огляделся, ища ее, потом при двух-трех следующих, но не нашел. Должно быть, ее отбросило тем же, что повредило ему нос.
Его план состоял в том, чтобы найти свою каску и при вспышках порхающих ракет сравнить с теми, которые он видел в траншее перед собой; если они имеют одинаковую форму, ползти к тому рубежу, если нет, то ползти назад, найти какую-нибудь каску и сравнить. Но он не мог найти свою каску. Он подумал, не поискать ли ее, отползя подальше, но мудро рассудил, что не стоит, потому что если ему повезет найти там какую-нибудь каску, то нет доказательств, что это его каска, даже если она подойдет по размеру. У него на воротнике и на погонах были знаки различия, но это ничем не могло ему помочь.
Потом он подумал о языке. Он мог говорить достаточно внятно и осмысленно — для пробы тихо произнес несколько слов себе под нос. Тот рубеж, где говорят на этом языке, и будет его. Но и на том, и на другом рубежах царило безмолвие, только с обеих сторон летели снаряды и разрывались невдалеке с совершенно одинаковым звуком.
Рядом пахло трупом, и он пополз в темноте в ту сторону, чтобы при свете очередной ракеты посмотреть, какая на нем форма и куда обращено лицо. Он подполз к трупу, и почти тотчас вспыхнула ракета, на несколько мгновений залив все вокруг неестественным зеленым светом. На трупе была не такая форма, как на Джонни, и цвета немного другого — он вытянул руку, чтобы сравнить с цветом своего рукава и убедиться в этом в призрачном свете «Вери». Труп лежал лицом к нему.
Согласно теории Джонни, это доказывало, что рубеж перед ним удерживала не его сторона. Но теперь, когда он был на месте и смотрел на убитого солдата, эта теория уже не казалась такой уж безупречной, потому что солдата могли убить и при отступлении, и при наступлении. Рубеж впереди него был ярдах в сорока, другой — чуть дальше. По-прежнему с обеих сторон не доносилось ни слова. Он еще раз посмотрел на знаки различия, они по-прежнему ничего ему не говорили.
Война шла уже давно: это было видно по мощи бурьяна. Он подумал: почему воюем? Может быть, это движение больших народов, внезапно ставших кочевыми? Или война происходит от каких-то явных разногласий между двумя государствами, одно из которых — его? Каким бы ни было это движение, по эту сторону траншеи оно замерло на некоторое время — и на довольно-таки значительное. Он вспоминал, на чьей стороне воюет.
На исходе ночи вспышки ракет участились. Разрывы снарядов тоже. Теперь снаряды ложились ближе и взрывались в воздухе — красные вспышки в зеленом свечении «Вери». Это оживление, говорил его военный опыт, предшествует предрассветной атаке. Значит, у него есть военный опыт, хотя он не помнил, в какой армии он появился и в силу каких событий, или, может быть, из учебников. Но этот опыт глубоко укоренился, потому что превратился в своего рода инстинкт; инстинкт говорил ему, что перед рассветом бывает атака. И если атака начнется, он постарается рассмотреть в темноте, какая форма на атакующих, и если такая же, как на нем, то пойдет вместе с ними. Если же не такая, то останется лежать, совершенно как лежащий рядом труп, только что без запаха. И нужно будет узнать форму в темноте, не шевеля головой, а это непросто.
