Впрочем, это — наши с вами слова и мысли, беседа рассказчика и слушателя. У самого Чижа было слишком мало времени и сил, чтобы думать о чем-то подобном, он просто одолевал очередное заковыристое грамматическое правило и про себя лишь тихо радовался тому, что оно, кажется, поддается, а значит, его новая, яркая и интересная жизнь становится ближе еще на полшажочка. Дурацкое обвинение, прозвучавшее сегодня вечером, могло отбросить его далеко назад, практически в начало пути, и все же хоть какую-то пядь он сегодня ночью отыграл. Правда, даже эту мысль он не смог бы сформулировать в словах, так легко и гладко, как это сделали мыс вами. Ощущение кома в горле, резкий вздох, металлический привкус во рту — вот и все мысли. В глубине души Чиж знал, насколько безнадежна его борьба с судьбой, и все же подсознательно все время экономил силы.
Под утро он сумел урвать для себя еще пару часов сна, на рассвете вновь спустился вниз, перемыл оставшиеся со вчерашнего дня блюда и подносы, подмел пол, и насыпал нового тростника, а там уже появилась заспанная Маджи и сказала, что хозяин его зовет, таким тоном, будто была в этом виновата.
Чиж покорно поднялся на второй этаж в хозяйские комнаты, про себя уже просчитывая разные варианты, как ему извернуться с поисками новой работы, желательно на другом конце города, при этом как-то решить вопрос с жильем, и чтобы еще Рози хватило на ненавистного, но столь необходимого ей защитника (а вот без анисовой настойки обойдется!)
Однако все сошло лучше, чем он смел надеяться. Хозяин только процедил сквозь зубы:
— Мне плевать, с кем ты там спишь, это твое дело, но мне дурной славы не надо. Так что если хочешь тут работать, не задирай нос и будь тише воды, ниже травы. Это понятно?
Чиж кивнул.
— Тогда ладно, — продолжал хозяин. — Сегодня вечером еще можешь отдохнуть, пусть Зерк наконец свою задницу от лежанки оторвет, а то уже жирком заплывать начал. А завтра выходишь на полный день. Ясно? Тогда ступай.
Чиж поклонился.
«Все-таки везет мне на хороших людей», — подумал он, выходя из комнаты.
Итак, ко всему прочему теперь в его распоряжении был целый свободный вечер, и Чиж не сомневался в том, как надлежит этим богатством распорядиться. На самом деле это было ужасно глупо — еще глупее, чем деньги для Рози, грамматика по ночам и полированные ногти.
И все же он снова открыл сундук и достал парадную одежду — зауженные по последней моде брюки, черную рубашку тонкого льна с расширенными, собранными у манжет рукавами и белым отложным воротником, темно-синий замшевый жилет, чулки, изящные башмаки с пряжками, синюю шапочку с совиным пером. Результат еще одного беспардонного сокрушительного вторжения в «фонд Рози», в фонд госпожи Кэми, вообще во все его фонды и сбережения. Чиж прекрасно сознавал, что это страшная глупость, более того, что отец наверняка бы его не одобрил, и все же искушение было слишком велико. Он пока не мог быть учеником правоведа, но он мог выглядеть, как ученик, — хоть изредка, один или два раза в декаду. Он мог самозванцем пойти на Плоскую гору — в другой район города (отнюдь не самый дорогой и аристократичный, просто чуть более богатый, чем припортовые трущобы), выпить вина в кабаке рангом чуть выше «Пьяного цыпленка», потолкаться среди тех, кому чуть больше повезло, и главное: поднабраться у них манер, словечек, примерить на себя эту жизнь — мальчика из небогатой, но достойной семьи, чьи родители, не скупясь, отвалили деньги за учение какому-нибудь законнику или врачу среднего достатка. Именно этим Чиж и собирался заняться сегодня вечером. Про себя он говорил, что делает это для того, чтобы не попасть потом впросак, не выглядеть деревенским олухом среди городских щеголей, но на самом деле ему росто нужны были силы, и еще любая, хоть самая абсурдная, опора для веры, что однажды он наденет такой костюм не ради маскарада, а по праву. Он понимал, что узнай кто о его переодеваниях — это было бы пострашнее вчерашнего конфуза, его подняли бы на смех, а потом и возненавидели бы. И все же у него доставало храбрости и отчаянности для того, чтобы раз за разом рисковать, не приобретая взамен ничего, кроме самого чувства мгновенного и волшебного превращения. Он от рождения научился быть одиноким бойцом, и азарта, решимости и упрямства ему было не занимать.
С вороватой улыбкой, крадучись, ступая бесшумно, совсем, как его мать в свои лучшие дни, Чиж спустился с черной лестницы и вышел на улицу. И отойдя полдюжины кварталов от «Цыпленка», вступив в иную часть города, когда еще одна, на этот раз невидимая, дверь захлопнулась за его спиной, вскинул голову, замурлыкал под нос ту же навязшую этой весной у всех на зубах «Балладу о Флоре и Филиде»:
«Проку я не вижу в том,
что твой рыцарь тощий
удивительно похож
на живые мощи.
В изможденных телесах
нет любовной мощи.
Так что глупо с ним ходить
вглубь зеленой рощи.
Ну так вот вам мой ответ,
дорогие дети:
по законам естества
надо жить на свете,
плоть и дух не изнурять,
сидя на диете,
чтобы к немощной тоске
не попасться в сети.
Кто, скажите, в кабаках
нынче верховодит,
веселится, но притом
с книгой дружбу водит
и, в согласье с естеством,
зря не колобродит?
Значит, рыцаря студент
явно превосходит!»
— Сам он во всем виноват, раз такой обманщик… — рыжеволосая девица с подбитым глазом старательно всхлипывала, размазывая сопли по щекам. — Одет по-благородному, так я и думала, что он заплатит честь честью. Ну а когда он платить отказался, я у него кошелек и стянула, конечно. Над бедной девушкой ка-а-аждый посмеяться норовит. А кошелек-то и впрямь пустой. Ну тут меня такая обида взяла — прямо мочи нет. Догнала я его, да так прямо ножом и ударила. За измену! За измену! Нечего одеваться по-благородному, раз такой бе-едный! Голь перекатная. А все туда же! Попадись он мне, я бы его еще раз убила, клянусь!
Юная Ксанта, жрица Тишины, казалось, слушала заплаканную злоумышленницу с полным вниманием и сочувствием. Только по нахмуренным бровям можно было догадаться, что на самом деле она обо всей этой истории совсем другого мнения. По правде говоря, она чувствовала себя ужасно смущенной и понятия не имела, что ей сейчас следует сказать. В своей темной, простого покроя одежде Ксанта выглядела донельзя нелепо, как заморская птица в вороньих перьях. Точеный профиль, густые светло-русые свернутые в причудливый узел волосы, узкие длинные пальцы с безупречно отшлифованными ногтями — все это совершенно не вязалось ни с ее одеждой, ни с тюремным двором, где она слушала признания юной убийцы, и от этого Ксанта чувствовала себя совершенно несчастной. Ей было стыдно так ясно и наглядно демонстрировать свое благополучие этой глупой, но такой несчастной девушке. И еще ей было почему-то ужасно жалко зарезанного парня, хоть она ни разу в жизни не видела его. Все, что она знала о нем, — что он когда-то ходил, дышал, жил, а потом его убили «за измену», а точнее за то, что он прилично одевался, хотя в кошельке у него было пусто.
