Мальчишка упал в лужу: удар вышел неожиданно сильным. Или наоборот, как раз ожидаемо?..
— Т-ты… ты чего, спятил?! — Ждан отер кровь с разбитой губы и медленно на ноги поднялся. — Псих!
Он смерил его холодным взглядом и, непонятно дернув подбородком, направился к коню.
— А лапы свои зачем распускать?!
— Затем, что надо думать, что и кому говоришь. — путник поставил ногу в стремя и оглянулся.
И тут Ждан застыл. Он был бы совсем дураком, если бы не увидел глазах попутчика первые отзвуки грозы. Эти черные глаза пугали до смерти: будто бы сама смерть на тебя смотрит! Дарен холодно усмехнулся, потрепал коня по холке и вскочил в седло. Парень вздрогнул, едва страшные глаза перестали буравить его взглядом.
— Не, ну точно, того, ненормальный. — Ждан досадливо сплюнул и вскочил в седло. — Пошла!
Он нагнал его уже у развилки. Ездец, придержав коня, задумчиво созерцал подгнившую деревянную табличку.
— Направо пойдешь — коня потеряешь. — не удержался от язвы Ждан.
Дарен никак не отреагировал, а, возможно, даже и не услышал его. Зачем слушать то, что не несет в себе никакого смысла?
— Поехали.
Ветер, рассмеявшись шуршанием веток, бросил путникам в лицо мокрые коричневые листья. Тополь?.. Как странно. Тополя держатся до морозов и лишь потом опадают, зачастую так и оставаясь зелеными. А здесь… Будто сама Смерть прошлась по лесу и умертвила все, что еще два дня назад светилось жизнью.
"Моарта, признавайся, твоя работа? — безмолвно усмехнулся путник. — Не полюбился тебе беспечный северянин?"
А, может, это Осень вышила на канве еще один черный крестик? Или все-таки желтый?.. Странно. Странно и боязно — ждать, пока наступит тот момент, о котором тебе журчат последние ручьи и кричат улетающие птицы.
— Слушай, Дарен, — Ждан подъехал ближе к нему и выпалил: — Расскажи мне о войне.
Путник на миг прикрыл глаза, и перед мысленным его взором встала совсем другая картинка: черноволосая девушка в венке из осенних кленовых листьев.
"Дарен! А где ты воевал?.."
Он мотнул головой, бросая памяти в лицо скомканный и пожелтевший листок бумаги, на котором было написано… А, и в самом деле, так ли это важно — что именно там написано?
— Эй, ку-ку! — мальчишка тряхнул белыми волосами.
— Нет.
— Что — нет?
— Нет — значит, нет. Перебьешься.
— Ну почему?
— Жаждешь просыпаться с криками ужаса посреди ночи? — он впился взглядом в серые глаза.
— Да ну, — Ждан отвел взгляд. — Наверняка ты все преувеличиваешь.
— Что конкретно? — обозлился Дарен. — Что ты считаешь преувеличением? То, как с живых людей полоска за полоской срезали кожу или, быть может, то, как солдаты насиловали маленьких девочек во вражеской веснице на пороге их собственного дома?!
Мальчишка вздрогнул и замолчал. Но, видно, хватило его не надолго, и взыгравшее чувство справедливости, победив, вылилось в новый разговор:
— Ну, наши наверняка такого не делали.
— С чего ты взял?
— Они же хорошие. — Ждан подал плечами.
Дарен расхохотался. Был этот смех горьким, как запах одуванчика, и сумасшедшим.
— Что? — парень обиженно нахмурился. — Что смешного, а?
— Запомни, мальчик. На войне нет "хороших" и "плохих".
— А что тогда есть? — он скептически фыркнул.
— Что есть?.. Тупость тех, кто носит корону. — он повертел в руках упавшую к нему в руки веточку и добавил задумчиво: — А еще, пожалуй, смерть есть.
Ждан пожевал нижнюю губу, раздумывая над словами попутчика.
— И не приведи Оар тебе когда-нибудь узнать, что же такое война.
На этот раз мальчишка молчал дольше. Впрочем, поток мыслей в его голове был отнюдь не таким правильным, каким бы хотел его видеть Дарен.
— А, ну и плевать! — он тряхнул белобрысой головой. — Стану наемником, буду разбойников ловить…
Дурак деревенский.
Хотя, может не такой уж и дурак. Просто у парня было нормальное детство в мирное время…
— А если разбойников будет несколько? — со смешком поинтересовался путник.
— Брось! Они же все мужланы неотесанные. Что дубинка да супротив меча войницкого, а?!
Дарен насмешливо взглянул на него, но тактично не стал напоминать пылкому, вредному и на редкость глупому юноше, что меча у него как такого не наблюдается, равно как и какого другого оружия. Да, впрочем, если бы и наблюдалось, то мальчишка все равно не владеет навыками боя.
— А потом… — Ждан мечтательно закатил глаза. — Потом меня приставят к званию и… Нинка тогда уже не посмеет нос воротить!
Дарен не выдержал и громко расхохотался. Нет, определенно надо выветривать эту рыцарскую дурь из его головы. Времена подвигов славных господ из Белого Ордена закончилась лет триста тому назад.
"Нет, пожалуй, я все-таки стребую с Богдана казенный плащ! — улыбался путник. — За этого шута придворного он мне будет обязан!"
Броня согласно заржал, спугнув красногрудую малиновку с низкой ветки.
— Ты что, припадочный? — окрысился Ждан. — Чего ржешь, как лошадь?
— Я не припадочный. — отсмеявшись, ответил Дарен и, оглядев парня с ног до головы, добавил: — А ты — в дырявых сапогах!
Последняя фраза почему-то прозвучала, как оскорбление, и поняли это оба ездеца, замолчав.
Запах сырых листьев на земле горькой патокой лился в легкие, заставляя вдыхать снова и снова, так, чтобы грудь начинала болеть от напора воздуха. Этот запах напоминал каждому из путников что-то свое — полузабытое, стертое мягким ворсом ковровой дорожки-Судьбы, что-то, давно покоившееся под слоем вековой пыли, но такое прекрасное и завораживающе-грустное…
Дарен вспоминал такие же листья на лесной тропинке, звенящий бархатной струной голос, кленовые листья в хрупких нежных руках… Ему тогда казалось, что все, — излечился он от страшной болезни-вины, излечился лучистым взглядом карих глаз и мягкой улыбкой. Дарен заново учился жить. Снова пробовал жизнь на вкус, и вкус этот был пьянящим, кружащим голову сладкой истомой… Он тогда думал, что это навечно, что все, происходящее с ним — навсегда! Осень, вечная янтарная осень! Вечная радость…
Ее не стало следующей осенью. И вечная радость стала вечной печалью, от которой Дарен был уже не в силах избавиться, да и не хотел. Ему казалось — стоит только рассмеяться и забыть, как тут же сотрется из памяти милое сердцу лицо, как тут же уплывет ее смех и песня…
А на ее могилу уже третий год падали кленовые листья, из которых она так любила плести венки.
Ждан вспоминал сестренку. Маленькая Горина всегда боялась осени. Боялась смотреть на смерть. Наверное, это и есть самое страшное: знать, что сегодня все умрет и не ведать, что через долгих четыре месяца сквозь последний снег вновь проклюнется жизнь.
