Путник поднял голову к сизому небу: солнце больше не выглядывало, резко похолодало. Трава низко пригибалась к земле, ища у той тепла, которое она уже не могла дать. Осень смывала серебристой водой краски угасающей жизни… И все-таки, как ни крути, а холод был лучше, чем жара.
С сапожником проблем не было, он быстро понял, что Дарену нужно, и меньше, чем через два побега новая обувь была готова. Путник, расставшись с двумя золотыми, мог бы быть довольным, если бы у него оставались еще деньги на подбитый мехом плащ. Но денег не было, и Дарен, забрав сапоги со стальными мысами, отправился седлать Брония. В конце концов, сегодня надо наконец-таки добраться до заставы, а то потом не миновать кучи письменных объяснений…
— Эй, подожди!
Дарен не обернулся. Вряд ли этот оклик мог быть предназначен ему.
— Ты глухой, что ли? Слышь, спаситель!
Путник приостановил коня и все-таки оглянулся. У самых ворот его настиг вчерашний белобрысый дебошир на рыжей костлявой кляче. Под правым глазом у того налился лиловый синяк в полщеки.
— Что, совесть замучила? — съязвил Дарен.
— Нет… то есть, да, — мальчишка пробормотал сбивчивые извинения. — Можно мне с тобой?
— Это с какой такой стати? — путник, нахмурившись, посмотрел на парня.
— Ну, как же. Ты ж меня спас, и все такое… Я теперь, как бы, тебе обязан.
— Ладно. — легко согласился Дарен. — Тогда с тебя стрибрянная полушка — и будем считать, что мы в расчете.
Тот опешил.
— К-какая полушка?
— За разбитую посуду.
— Э-э… Нет, — он замотал головой. — Так не пойдет.
Путник сузил глаза и в упор посмотрел на него.
— Слушай, чего тебе надо? Катился бы к дьяболовой бабушке! Я спешу. — ездец натянул поводья.
— Да обожди пылинку! — мальчишка сжал бока клячи, нагоняя Дарена. — Ну, извини, я вчера погорячился, думал, ты с ними заодно. Оар, да ты можешь ехать помедленнее?!
— Нет.
— Почему?
— Я спешу.
Сзади путника раздались смачные ругательства. Дарен присвистнул: он даже не подозревал, что какой-то оборванец так хорошо может знать его родословную. Но, как говорится, на правду не обижаются, а все остальное не стоит внимания. И ездец лишь пришпорил коня.
— Они ведь меня снова поймают!
Бедная рыжая лошадь уже задыхалась и стала заметно хромать.
— А мне-то что?
— Как это что? — возмутился мальчишка. — Это же неправильно!
— Что — неправильно? — уточнил путник едко. — Сбегать из армии или оказывать сопротивление кралльским войникам?
— Да не подписывал я контракт! Меня чем-то опоили и приставили мои пальцы на листе!
— А жизнь вообще несправедлива. — веско заметил Дарен и добавил: — Твоя кляча сейчас копыта отбросит, валил бы ты обратно под родительское крылышко.
— Пошел ты! — парень сплюнул. — Мне помощь нужна!
— Замечательно. Я тут при чем?
— Ну, ты же войник…
— И? — он выгнул правую бровь.
— Возьми меня с собой.
"Вот навязался! — раздраженно подумал Дарен. — Будто и без него хлопот не было!".
— Ты хоть знаешь, куда я направляюсь, мальчишка?
— Ну и куда? — он с вызовом посмотрел на путника.
— На границу.
— И что?
— Злобные акиремцы тебя поймают, изжарят на медленном огне, а после съедят. — с самым серьезным выражением лица пообещал ездец.
— Да ну тебя… Я к тебе со всей душой…
— По-моему, с совсем другим местом, — отозвался путник, красноречиво поглядывая на его зад.
Парень скис. Ему явно не хотелось возвращаться: небось и дружкам уже всем разболтал о том, как он будет путешествовать с мерцернарием, а тут такая засада!
— Ну, хочешь, я на границе контракт подпишу?
— Мне все равно.
— Ну ты и хам! — проворчал он.
Дарен промолчал. Отвечать на очевидное оскорбление он не видел смысла — глупо. Махать кулаками тоже не шибко умно: первый же его удар собьет мальчишку с ног. Хотя… Путник покосился на понурого парня. Ладно. В конце концов, доедет он с ним до границы, а там тут же передаст Богдану на попечение, чтоб жизнь медом не казалась. На весь свой век запомнит службу. И проклянет тот день, когда устроил бойню в гостильне и не пошел с рядовыми войниками.
— Тебя как звать-то?
— Ждан. — мальчишка оживился. — А тебя?
— Дарен.
— Так я поеду с тобой?
— Только до границы. Там подпишешь контракт на пять лет и будешь служить.
Ждан немного скис, но с этим ведь спорить — все равно, что горохом об стенку стучать, никакого смысла! Да и граница всяко лучше, чем то захолустье, откуда он чудом сбежал.
— А сам-то уже отслужил, что ли? — спросил он недоверчиво.
Дарен покосился на него, как на блаженного.
— На нашивки посмотреть терпения не хватает?
— А может ты их купил. — фыркнул парень. — Тебе ведь мне ровесник, а мне только осемнадцать сравнялось. Откуда у тебя звание септ-велителя?
Ездец поперхнулся смешком.
— Я тебе не ровесник.
— Да ну? — хмыкнул тот. — И сколько же тебе, о мудрый старец?
Мерцер пожал плечами.
— Двадцать три.
Ждан одарил Дарена угрюмым взглядом и мрачно пробурчал:
— Не смешно.
— А я и не смеюсь.
— Что, и повоевать успел?
— Успел.
Парень немного посопел, разглядывая нового знакомого, а потом буркнул:
— Я тебе не верю.
— Твои заботы. — путник отвернулся.
Ждан был и прав и неправ одновременно. Между ними пролегла огромная пелена ценой в пять лет, ценой в вечность. Дар был старше мальчика, но лишь потому, что ему не посчастливилось слишком рано повзрослеть.
Мальчишка же, не найдя больше доводов своей правоты, замолчал, а Дарен облегченно вздохнул. Пустые разговоры поднимали в нем волну неконтролируемого, колючего раздражения. Зачем сотрясать воздух бессмысленными высказываниями, переливая из пустого в порожнее?
"Купил нашивки, — усмехнулся он про себя. — А души убитых тоже купил? И опыт купил?.. И шрамы — купил".
Говорят, что со временем воспоминания притупляются, отдаляются и перестают быть такими же яркими.
Ложь. Можно забыть саму боль, но нельзя забыть о боли. Ты хоть дьяболову дюжину раз можешь повторять самому себе о том, что время лечит… Но когда ты задашься вопросом (а этот момент обязательно однажды наступит): "А сам-то я себе верю?", ты с холодной тоской поймешь, что — нет. Не веришь, и никогда бы не поверил. Время не лечит. Время всего лишь маскирует… Замазывает щели новой краской, строит новые города на пепелищах, перебивает крики ласковым шепотом.
С течением реки, имя которой — Время, воспоминания становятся только ярче, острее и больнее. Пласт за пластом обрастают новыми ледяными иглами, нестерпимо режут глаза светом, стоит их только закрыть, и колют вены, вливая сладкий яд… Можно убежать от них, закрыть в черном сундуке и спрятать где-нибудь в самой своей глубине, чтобы никогда больше не видеть нестерпимого света. Но рано или поздно тебе надоест прятаться, ты устанешь от бега, начнешь задыхаться и упадешь — и вот тогда воспоминания накинутся на тебя, и будет в сто крат больнее и горше. Особенно, если это воспоминания о войне.
