И почему все самые паршивые истории начинаются именно в массовых сборищах людей?
Белобрысый, как и все весничане, мальчишка перепрыгивал со стола на стол, пытаясь пробраться к двери, но на пороге заведения появился еще один войник, и, сложив руки на груди, молча наблюдал за стремительно развивающимися событиями. Вербовщик вытащил нож, и Дарен с немалой долей досады узнал в нем собрата того, которому чуть не стал домом родным его собственный затылок.
— Эй! — он резко поднялся из-за стола и окрикнул войников. — Ребята, что происходит?
Взгляд того, что стоял около двери, перекрывая провинившемуся в чем-то мальчишке путь к отступлению, переместился на Дарена, быстро пробежал по всем нашивкам и лентам и снова вернулся к его лицу. Войник отдал честь и отрапортовал:
— Беглый он, господин мерцернарий. Завербовали его в прошлом месяце в армию, подписали контракт…
— Брехня! — громко перебил его паренек, и, отвлекшись, пропустил удар в живот.
Отлетев к стене, он застонал, но быстро пришел в себя и поднялся, уже не безоружный — в руке была кочерга, которой служка не далее, чем пять волн назад, помешивал поленья в камине.
— Что, теперь кулаками махать кишка тонка?
— Тьфу ты! — один из вербовщиков сплюнул. — А может, и дьябол с ним, а? Он же чокнутый!
— Как ты меня назвал?! — мальчишка возмутился. — А ну, подходи по одному! Живым не дамся!
"А ведь действительно, не дастся, — мрачно подумал Дарен, почесывая небритый подбородок. — Чокнутый".
— Ага, паршивец, попался! — кочерга отлетела в сторону. — Сейчас мы тебя научим уважать старших!
Один войник заломил белобрысому руки за спину, а второй, не церемонясь, стал наносить удары один за другим, раскрашивая лицо ему лицо и живот.
— Хватит. — Дарена никто не услышал; тогда он подошел ближе и, мертвой хваткой вцепившись в занесенный кулак, повысил голос: — Я сказал: хватит!
Драка прекратилась. Гудящий зал притих, ожидая продолжения действия.
— Но, господин септ-велитель, контракт…
Дарен нахмурился и, поглядев на взбешенные глаза мальчишки, досадливо бросил:
— Чхал я на ваш контракт. Этот цыпленок — не того полета птица, чтобы за ним войников посылать. Одумается — сам придет. Не одумается… Ну и дорога ему на дьяболовы пашни.
Войники, скривившись, отдали честь, не желая спорить со старшим по званию, и быстро убрались восвояси.
Парнишка торопливо растер конечности, прошипел пару ругательств и ринулся к выходу.
— Эй, а спасибо?! — возмущенно крикнул ему вслед Дарен.
— Засунь себе свое "спасибо" в…! — громко пожелали ему из-за двери.
Путник с полволны апатично рассуждал, стоит ли ему догнать хама и начистить ему задницу, потом покачал головой и отправился на свое место. Помещение снова зажужжало трупными мухами, обсуждая произошедшее. Однако, доесть спокойно ему и в этот раз не дали.
— Э… господин мерцернарий, кружка и миска стоят стрибрянную полушку. — хозяин неуверенно топтался рядом со столом.
— А я-то тут каким боком? — буркнул Дарен недружелюбно, засовывая в рот порцию еды.
— Ну, как же… Вы ведь вступились за пацана, а значит…
Войник спокойно прожевал мясо, запил бирой, вытер пену с губ и поинтересовался:
— И что же, по-твоему, это значит?
— Заплатить надобно! — хозяин подбоченился. — Ежели каждый, уходя, будет бить по кружке и по миске, то так и гостильню по бревнышку позднее разберут!
Чего греха таить, путник прекрасно понимал его, но, дьябол! Понимание вовсе не означало того, что Дар горел желанием высыпать все золото в кормушку хозяина. Почему он должен раскошеливаться за какого-то оборванца с улицы?! Он грубо впихнул полушку в протянутую ладонь, схватил ключ от комнаты и стрелой взлетел наверх по лестнице.
На улице, будто подражая его мыслям, снова разревелось небо, покрывая землю тонкой пленкой воды. Молнии вспыхивали фиолетовыми факелами, бил в огромный, перетянутый кожей, барабан гром, вытягивал свою заунывную песню горемыка-ветер, брехали и звенели цепями разволновавшиеся собаки.
Дарен, вопреки здравому смыслу, долго ворочался: сон не спешил забрать его в свое туманное царство. А когда, наконец, забрал, то путник сильно пожалел об этом: такая несусветная муть ему снилась.
Броня уныло заржал в конюшне, перепугав до смерти задремавшего паренька-конюшего, и испуганно застриг ушами.
Конь чувствовал, что грядут перемены.
И ему эти перемены категорически не нравились.
Говорят, что природа первой чувствует место разрыва и стремиться заполнить его, меняясь. Если стало слишком мягко, природа отрастит отравленные иглы, а если слишком жестко — станет теплым безобидным пуфиком. А осень всегда была самой старшей и мудрой. Она первой замечала изъяны.
Осень серчала.
Осень менялась.
Осень выкраивала свою новую суть заново на белоснежной канве мироздания. Изменения уже витали в воздухе, как летний розовый запах, были едва неуловимы, как два серых стежка на белой простыни.
О, это небо, что шеи вокруг,
этот блуд,
Что пройдет по рукам — это
солнце привяжут к ногам…
И обратный, плацкартный,
тебя не заметивший милый
с запахом моря.
Веня Дыркин
Говорят, что если с утра встретить рыжего кота, то счастливчику госпожа Удача будет улыбаться целый оборот: хоть весь день на рожон лезь — везде сухим из воды выйдешь. А еще говорят, что красный рассвет предвещают войну. Красный цвет — цвет крови. Кровь дает нам жизнь… и она же жизнь у нас забирает. Говорят… много люди говорят, да только половину из их примет можно смело называть ложью. Ложью во благо?.. Иногда за рутиной беспрестанно тянущейся вереницы дней начинают люди забывать об истинных приметах. Они сначала отдаляются, отходят, обиженные, а после и вовсе улетают в никуда, никому не нужные, никем не используемые.
Дарен верил в истинные приметы: еще два оборота назад птицы радостно подражали заморской свирели, а сегодня уже косяками направились на юг. Скоро придет зима. Холодная, хрустальная, льдистая… Снежная Хозяйка бережно укроет деревья пушистым одеялом, закружит в танце сверкающие снежинки, морозным дыханием покроет окна кружевными узорами… и жестоко покарает тех, кто не вовремя окажется там, где она его не ждет.
Путник поднял голову к сизому небу: солнце больше не выглядывало, резко похолодало. Трава низко пригибалась к земле, ища у той тепла, которое она уже не могла дать. Осень смывала серебристой водой краски угасающей жизни… И все-таки, как ни крути, а холод был лучше, чем жара.
