— Да ты же, ежели бы не твой характер, давно бы тысяцким стал.
— Как княжьи псы Добрыня и Путята? — прищурился Сотник.
— Как Извек! — недовольно пояснил Микулка. — А так нажил себе врагов целую свору и мыкаешься из—за их козней, как неприкаянный. Чернях вон, сука, дерьмом весь исходит, придумывая как тебя извести. Сам, скотина скотиной, ничего, кроме как к князю ластиться, не умеет, а ходит в любимчиках. Ты же, как пробитая лодья, едва на плаву держишься.
— Ну, не так, чтобы совсем еле держусь… — пожал плечами Извек. — Люди же знают, кто есть кто.
— Так то люди. Люди всегда всё знают, да только толку от этого мало. А князь, если бы не любил кулачные потехи, давно бы прислушался к Черняховским паскудствам и заслал бы тебя на веки вечные в какую—нибудь глухую засеку. А так конечно! Любит наше Солнышко поглазеть на своего надёжу—бойца, кувыркающего всех подряд, от цареградских поединщиков до мордоворотов ярла Якуна и заезжих новгородских силачей. Особливо после того, как ты, с перепою, да с недосыпу, повалял Ваську Буслаева. Только привечает тебя, как бойца—кулачника. А достойно ли тебя такое?
— Да знаю, — досадливо поморщился Сотник. — Думаешь мне нравится в потешных бойцах ходить? Однако, при нынешних песнях, уж лучше в потешных ходить, чем в тысяцкие лезть.
Кулак Микулки грохнул по столу.
— Эт почему же!
— А потому, — спокойно проговорил Сотник, глядя парню в глаза. — Что ИЗВЕК никому, никогда гузнище не лизал! И, пока жив, делать этого не будет! Ни Черняхам, ни Сарветам, ни князю!
Микулка огляделся, убеждаясь, нет ли чужих ушей, и уже печально качнул головой.
— И это люди знают. Кое—кто даже завидует, хотя и катается по жизни, как сыр по салу. Но тебя буяна всё равно жалко…
— А вы себя жалейте, — оборвал Извек. — Мне и так гоже. Пока голова и руки есть, я сам о себе позабочусь. А коль совсем припечет, так брошу всё, да сам подамся в глушь, в леса, в земли дальнодорожные. И плевать мне на всю эту засупонную возню.
Сотник одним глотком допил содержимое кружки и ткнув денежку в трещину столешницы, шагнул к выходу. Микулка печально смотрел вслед. Когда стукнула тяжёлая дверь, куснул губу и толи обиженно, толи с досадой проворчал:
— Эх, гой еси, добрый молодец… Всем бы таку быть, или хоть полтаку, то—то Русь была бы… А тут, при Красном Солнце одни подпевалы, воры да наушники. С ними, сволочами, разве Русь возвеличишь!..
Утром, на княжьем дворе, Извек приметил ещё нескольких дружинников с плоскими крестами на груди. Поморщился от убогой замены гривнам[28] и оберегам. Большинство же прятали жестянки нового бога под рубаху, стыдились. Так, видать и будет, подумал Сотник, быть кресту вечно припрятанным нательным знаком, который никто не повесит на грудь открыто, гордо, во славу почитаемого и любимого бога.
После построения, воевода подозвал Извека и, разя вчерашним перегаром, медленно проговорил:
— Кого, из скороходов, способней послать за грамотой?
— А далеко ли ехать?
— До торжища, — уточнил воевода. — Там надлежит встретить посыльного, из шёлкового обоза. По заветному слову получить грамоту и обратно. Грамота из Царьграда. Видать, дюже важная, а мои все при деле, никого отпускать не велено.
— Тогда сам и слетаю. — предложил Сотник.
Воевода задумался, подвигал губами, наконец кивнул.
— А почему бы нет? Слетай, пока тебя при дворе с какашками не съели! Коник у тебя скорый, руки не из задницы растут, да и с мечом небось управишься.
Извек промолчал насмешливой похвале, выжидающе смотрел в глаза. Воевода тем временем выудил из—за пазухи знак княжьего посыльного, вложил дружиннику в руку и, понизив голос до шёпота, проговорил тайное слово.
Сотник ухмыльнулся, повторил всё в точности и, отпущенный удовлетворённым кивком, двинулся со двора. На выходе встретил Лёшку Поповича, поздоровался, но тот, погружённый в себя, не ответил. Угрюмо прошёл мимо, уткнув тоскливый взгляд в землю. Не иначе, как опять зазноба не приветила, подумал Извек. Сзади послышались торопливые шаги. Догнали Эрзя с Мокшей.
— Опять отсылают? Далёко? — пропыхтел Мокша.
— Да на торжище надо слетать.
Эрзя внимательно глянул на Извека, двинул усами.
— С собой не возьмёшь? А то тоскливо тут что—то. Прогуляться бы…
— Велено одному.
— Ну, тогда хоть до околицы проводим, — хитро прищурился Мокша. — У нас с Эрзёй кувшинчик сладкого ромейского припасён, как раз проводить хватит.
— Гоже! — рассмеялся Извек. — От сладкого ромейского, да при нашей кислой жизни, разве откажешься.
Не спеша дошли до дома, оседлали коней. Сотник заметил как оба пристегнули к сёдлам колчаны с луками и охотничьими стрелами. После проводов, небось, свернут поохотиться, руку потешить, да глаз проверить.
Выехали. Мокша откупорил полуведёрный кувшин и, соорудив на лице подобие серьёзности, подражая интонациям Сарвета изрёк:
— Да пребудет ещё при нашей жизни то, что обещано нам после оной!
Под смешки друзей ливанул из кувшина в раскрытую пасть, передал вино Эрзе. Тот размашисто перекрестил кувшин снизу вверх и тоже вознёс взор к небу.
— И да снизойдёт на нас благодать… То—то нам похорошеет!
Содержимое кувшина уменьшилось ещё раз и сосуд перекочевал к Извеку.
— И да упокоится душа Егория — Холма Огородного, и да простит ему бог все его прегрешения, вольные и невольные!..
— Тако бысть, тако есть, тако будет! — с хохотом докончили Эрзя с Мокшей.
Кувшин вновь пошёл по кругу. Прозвучали здравицы друзьям, врагам, бабке Агафье, Деду Пильгую и верным коням, кои несут столь славных ратоборцев. Когда настало время прощаться, все трое были уже изрядно навеселе. Хлопнув по рукам, разъехались. Друзья неспешно свернули в поле, а Сотник пустил коня в галоп, чтобы встречный ветер выдул из головы лишний хмель. В перелеске Ворон пошёл рысцой, но Извек уже почувствовал, что маленько растрясся.
Весь день не слезал с седла. Под вечер, заметил поляну со следами торговых обозов: в траве тянулись следы телег, а среди горок засохшего конского помёта, чернели круги недавних кострищ. Не мешкая съехал на обочину, расседлал Ворона и, напоив у родника, оставил пастись. Сам же, наскоро закусив, улёгся на плащ и заснул без задних ног.
Поднялся с первым проблеском солнца. Поёживаясь от росы, быстро собрался и тронулся в путь, не забыв достать из сумы горсть сухарей. Слыша хруст, Ворон ворочал ушами и тряс шёлковой гривой, но Сотник, чувствуя ногами набитое травой брюхо, был непреклонен.
