— Он дед госпожи Лавики-аорри, а среди ее потомков немало было славных майярских государей!
Настоятельница была успокоена — получалось, что сказание было об одном из ее предков.
И все бы у Карми хорошо складывалось, если бы не постоянные думы о ее неприкаянной судьбе. Когда она стояла в храме во время утренних и вечерних молитв, ее мысли обращались к Руттулу. Есть такая вещь — долг, и она не выполнила его. Как можно не поспешить к Томасу Кенигу, как можно скрывать от него место, где похоронен его отец, как можно утаивать от него Руттулово наследство? Но ей казалось страшным появиться перед ним. Стыдно было отчитываться за все то, что натворила она за годы после смерти Руттула. Как она себя вела, о боги, вспомнить без омерзения нельзя: уронила имя сургарского принца, смешала с грязью, а потом и свое высокое звание опозорила, связавшись с рыжим сыном рабыни-лайгарки.
Руттул нарушал законы, но уважал обычаи, она же безрассудно отвергала самые устои майярского государства, прибегая к законам, только когда требовалось спасать свою никчемную, пропащую жизнь.
Как, как отчитаться за это перед сыном Руттула?
Но служба заканчивалась, и она выходила из сумрачного храма на солнечный двор, и Смирол уже не казался ей таким уж позором, и Томас Кениг уже не пугал — до ночи, пока в минуты перед сном она вновь не вспоминала о своих прегрешениях.
Неспешно подошла весна. Еще не весь снег стаял, а обитатели монастыря почти все свое время стали проводить во дворе, радуясь теплому ветру и расцветающей природе. Как раз тогда Карми и занялась делом, которое удерживало ее в стенах павильона.
Там у окна стояла конторка, за какими обычно работают переписчики; в шкафчике нашлось все для приготовления чернил, там же лежали превосходные перья и тростниковые ручки. Небольшая бронзовая песочница была настоящим произведением искусства, песок в ней был белый, чистый, мелкий. Особенно восхищала Карми киноварь — настолько, что однажды она не выдержала, достала флаконы с красками и сшитую из листов пергамента тетрадь.
На несколько мгновений она задумалась: что бы такое написать? Потом решительно вывела начальные слова песни: «Алойта дэнаи» («В сердце моем»). Она старательно украсила эти два слова завитушками, добавила несколько черточек обыкновенными черными чернилами и аккуратно дополнила замысловатый узор тремя точками золотой краски.
Раскрытая тетрадь с этими словами пролежала на конторке несколько часов. Карми порой подходила, любовалась пламенеющими словами и подумывала, о чем будет писать дальше, а вечером убрала тетрадь в ящик. И вынула только на следующий день после утренней службы и завтрака.
«В сердце моем печаль.
В сердце моем долг борется с любовью, и это причиняет мне боль, которую стерпеть трудно. Как мне быть, кому мне выплакать эту боль, кто поймет меня?..»
Когда Карми писала, мысли сами приходили в порядок. Она еще не была готова принять решение, но необходимость этого решения уже признана — и верность этому решению тоже. Если она его примет — придется идти до конца.
Ах, как сложна и запутанна жизнь! И Карми, укладывая мысли свои в длинные, замысловато-изящные, со скрытым ритмом фразы, возможно, не была точна в том, по каким мотивам она совершала те или иные поступки, однако она была искренна, ибо сейчас понимала свои действия именно так.
Однажды госпожа настоятельница, позвав ее к себе, сказала:
— Дитя мое, где-то там в твоем павильоне, среди вещей Аоры-переписчицы, должна быть тетрадь. Пожалуйста, найди ее и принеси мне.
Карми покраснела, сообразив, что свои излияния пишет в чужой тетради, да еще из новых, нескоблёных листов пергамента наилучшей выделки.
— О… госпожа моя, — проговорила она смущенно, — боюсь, тетрадь я испортила. Разрешите мне написать Пайре, он пришлет со Стэрром новую.
Настоятельница удивилась, но виду не подала. Как смеет эта девочка, пусть она и благородного рода, так фамильярно говорить о наместнике княжества Карэна? Видно, Пайра всерьез влюблен в нее, если позволяет такое.
— Тебе нельзя писать Готтису Пайре, — сурово ответила она. — Да и он поступает необдуманно, посылая тебе подарки со своим хокарэмом. Пайра женат на принцессе, это оскорбление ее высочества.
За все время пребывания Карми в монастыре Стэрр приезжал еще два или три раза, привозил одежду более подходящую по сезону и разные мелочи. Карми запоздало сообразила, что по отношению к госпоже Байланто это действительно выглядит некрасиво. Ну послал бы Пайра простого слугу, это еще ничего, но хокарэма…
— О-ой! — вздохнула Карми, приложив руку к щеке. — Боги небесные, как же это я не сообразила!
— Госпожа Байланто приезжает послезавтра, — продолжала настоятельница. — Тебе, пожалуй, лучше на время ее визита покинуть монастырь и удалиться в один из лесных скитов.
Совет был хорош, но только в том случае, если бы Карми и в самом деле была любовницей супруга высокой принцессы.
— Госпожа Байланто едет на лето в Забытую Столицу, — объясняла старая монахиня, — и по дороге остановится у нас.
По дороге? Но трудно сказать, что монастырь находится по дороге из Пайер-Орвит, где принцесса провела конец зимы и весну, в Забытую Столицу. Есть пути и покороче, да и поудобнее. Нет, госпожа Байланто едет сюда вовсе не для того, чтобы поклониться святыням.
— Я не поеду в скит, госпожа моя, — твердо заявила Карми. — Если госпожа Байланто приедет и спросит меня, мне все равно придется возвращаться.
Старая дама пожала плечами:
— Как хочешь, дитя мое. Ты смела, но неразумна.
Карми почувствовала, что ее отказ уехать чем-то задел настоятельницу. Она же хотела «девушке Сабад» добра. Встреча всесильной принцессы с безвестной, но удачливой соперницей, похитившей сердце ее супруга, могла закончиться очень плачевно. Лучше бы убрать Сабад подальше: с глаз долой — из сердца вон, глядишь, и минует гроза голову безрассудной девчонки…
— Как хочешь, дитя мое.
Вернувшись в свой павильон, Карми встала у конторки и записала последние слова своей исповеди:
«В сердце моем любовь и горе, долг и преступление, в сердце моем — жгучая отрава.
В сердце моем — печаль».
Это была последняя страница тетради, и внизу Карми нарисовала золотом изысканно-изящное соцветие ранага, а рядом с ним — черный колючий чертополох, лукаво сияющий алой шапочкой цветка. (Она не думала о том, что это значит, но годы спустя, когда тетрадь эта вошла в литературу Майяра под двумя названиями — «Алойта дэнаи» и «Плач по Руттулу», — утвердилась версия, что рисунок символизирует Руттула в виде золотой грозди и рыжего хэйма Смирола в виде красноголового чертополоха.)
