стороне, у двери. Невысокая Катюша едва доставала Гоше до плеча и в тесной комнатке почти прижималась к нему, а Гоша, ошалев от такой близости, не решался пошевелиться.
— Конечно, — первой очнулась Катя.
— Ну и отлично! — Мария Григорьевна забрала у Кира поднос и сунула его в руки Гоше. — А посуду отнесите в столовую, а то здесь у вас так ароматно пахнет, что я сейчас с голодухи сознание потеряю, — и заметив, встревоженный взгляд Гоши, Мария Григорьевна тут же звонко расхохоталась. — Да шучу, шучу я. Я уже поела. И перестань, Гоша, смотреть на меня так. Я тебе не Павел Григорьевич, меня бутербродами закармливать не надо.
Бедный сосед Кира покраснел до кончиков волос, и, наверно, если б не Катя, которая схватив его за рукав, увлекла за дверь комнаты, Гоша, наверно, грохнулся бы в обморок, как засмущавшаяся девица.
— Ну что, Павел Григорьевич у тебя уже был?
От такого, заданного в лоб вопроса — Мария Григорьевна была не из тех людей, кто ходит вокруг да около — Кир опешил, испуганно вскинулся, натолкнулся на серьёзные серые глаза и растерялся ещё больше. Савельев? Здесь? Кир принялся быстро перебирать в уме, где он ещё успел накосячить, да ещё так, чтобы Савельев заявился сюда собственной персоной. Для полного счастья ему только Павла Григорьевича сейчас не хватало. Где-то на периферии сознания промелькнуло, что Савельев узнал про то, что на самом деле произошло на тридцать четвёртом — Литвинов разболтал, этот мог, — и под ложечкой неприятно засосало. Чёрт, после всего, что случилось, после всех его художеств, эта встреча с Павлом Григорьевичем станет, наверно, последней в жизни Кира.
Кирилл торопливо огляделся, словно пытался запомнить напоследок всё, что его окружало: сиротливое убранство комнаты, серый стол, похожий на ученическую парту, заваленный Гошиными графиками и распечатками, ряд светильников в металлической оправе, вмонтированных в потолок, стул, на спинке которого кто-то нацарапал своё имя, то ли Веня, то ли Ваня, буквы были полустерты — Ване или Вене так и не удалось увековечить себя в памяти потомков. Взгляд скользнул дальше, упёрся в шкаф, куда эта смешная парочка Катя с Гошей сложили его одежду, и Кир опять вспомнил, что он в одних трусах, сидит, стыдливо прикрывшись одеялом, перед женщиной, которая каким-то странным образом напоминала ему Нику, хотя и была совсем на неё не похожа. Отчего-то именно то, что он, как последний дурак, без штанов, кольнуло его больше всего. Кир живо представил, как сюда врывается разъярённый Савельев, что-то рявкает, хотя… чего там уже рявкать — сразу пристукнет, за Нику Павел Григорьевич убьёт любого, а он, Кир, перед ним в этих трусах, жалкий, нелепый… ничтожество, что и говорить.
— Кирилл, ау! Ты чего застыл? Я смотрю, ты от одного имени Павла Григорьевича в прострацию впадаешь.
— Я? — Кир очнулся. Уставился на Марию Григорьевну и опять густо покраснел.
— То есть, я правильно понимаю, Павел Григорьевич зайти к тебе так и не удосужился, — тонкие тёмные брови чуть сдвинулись, на круглое лицо словно тучка набежала.
— Н-не, — Кир помотал головой. — Не был… ещё… А зачем ему сюда приходить? Я…
— Кирилл.
Мария Григорьевна поднялась с кровати, сделала пару шагов, застыла у стола, разглядывая Гошины графики. Потом повернулась в Киру.
— Павлу Григорьевичу не мешало бы извиниться перед тобой. В идеале, конечно, это стоило бы сделать перед всеми, но вряд ли ему на это хватит смелости и духа. Но хотя бы здесь он появиться был обязан, и если до него, дундука такого, это не доходит, то…
Извиниться? Кир смотрел на эту странную маленькую женщину и растерянно хлопал глазами. Павел Григорьевич должен извиниться перед ним? За что?
— Н-не надо передо мной извиняться, — выдавил из себя Кир. — Зачем ещё это?
— Как зачем? Кирилл…
Она не договорила. Замолчала и вдруг принялась разглядывать его, как будто видела в первый раз. Под её пристальным взглядом Киру стало не по себе.
— Кирилл, — наконец сказала она. — Ты правда не понимаешь? Не понимаешь, что совершил подвиг? Что не побеги ты тогда за Павлом, всё могло бы закончиться очень печально для всех нас. А уж для Павла… Павла Григорьевича, то есть, для него так и вообще в первую очередь.
Какой ещё подвиг? У них у всех чего, крыша потекла совсем? У Гоши, Кати, у Анны Константиновны… хотя ладно, эта на почве любви к Савельеву могла двинуться, но Маруся? Мария Григорьевна? Она бредит или просто издевается над ним? Кир попытался найти насмешку в серых глазах, кривляющихся чёртиков, как у Литвинова, когда тот одаривал его очередной порцией издёвок и саркастических подколок, не нашёл, но тем не менее решил про себя, что эта Савельевская сестрица тоже пришла поржать над ним — скучно им всем, а тут он, Кир, прекрасная мишень для оттачивания сарказма, мальчик для битья.
— Думаешь, я смеюсь над тобой? — Мария Григорьевна догадалась, о чём он думает. — Ну и напрасно. Я совершенно серьёзна. Павел Григорьевич должен перед тобой извиниться, и я с ним поговорю…
— Не надо с ним говорить!
Мысль о том, что Савельев заявится сюда с извинениями, ударила как обухом. Кир аж подпрыгнул на кровати, да так, что одеяло сползло. Он покраснел, схватился за край одеяла, снова натянул его почти до подбородка.
— Не надо. Не говорите ему ничего. Не надо никаких извинений, тем более… Мария Григорьевна, — Кирилл заговорил быстро, путаясь в словах, стараясь не смотреть на неё. — Я вообще там… как дурак… я за вентиль руками… вот видите. А вентиль горячий, а у меня рукавицы, а я…
Он показывал ей свои руки в бинтах, смешно заикался и спотыкался, забывал слова, как будто русский язык ему был неродным, и теперь уж точно выглядел, как форменный кретин, а она только молча смотрела, и на красивых, чуть пухлых губах гуляла непонятная улыбка.
— Да-а-а, — протянула она, когда Кир иссяк, выплеснув весь запас слов. Покачала головой и усмехнулась. — Рукавицы, значит, забыл надеть, как дурак, так? А вот теперь скажи мне, Кирилл Шорохов, а у распрекрасного Павла Григорьевича что, были с собой рукавицы? Не было? Ну надо же! — Мария Григорьевна взяла со стола один из листков, на котором они
