Сколтис поглядел еще раз на щербатый кусок башни — нет, не нравился ему этот обрушенный проем, никак не нравился. Он ожидал большой отряд и увидел большой отряд, но шестьсот человек!..
И к этому времени те умственные подсчеты, в которых он пытался прикинуть силы собственного войска, тоже закончились. На эти подсчеты сильно повлияло то, что многие, как Рахт, прозевали свои раны не по расторопности, просто опомниться не успели, и начали останавливать кровь уж тогда, когда из-за них воины сделались как мочало.
По тому, как он посчитал, выходило: если удастся спуститься вниз со стены и построиться (если не забыть это «если»), то одни шанс из дюжины, что получится разладить строй монастырских сразу, и тогда это будет победа, и даже такая победа, которая не самоубийство. А если не получится сразу — тогда сломаемся мы, а не они.
Это он думал про строй. Кроме боевых построений, ломается ведь еще и мужество бойца.
Его душа не желала соглашаться с этим, не желала она такого знать о своих, из одной с тобою округи, но разум говорил «сломаемся», и из-за этого Сколтису на мгновение захотелось перестать быть разумным существом.
Одиннадцать против одного — хорошая игра. Могло ведь быть и семьдесят один против одного.
Стоит напомнить — он тогда не знал еще, что его брат погиб. Но он ведь видал, как летят стрелы.
Этот ураган, взъярившийся вдруг в нынешние мгновения, был последним ураганом. Именно потому он и был ураганом, что последний, — лучники на террасах Храма расстреливали запас, кроме которого в монастыре уже ничего не было, — и знали это, — а Сколтис не знал, но он тоже понимал, что даже у монскпх монахов стрелы должны кончаться когда-нибудь, однако он понимал и то, что все одно нельзя же тут стоять на стене и думать целый день.
Если они сейчас отступят, то на новый штурм их не хватит.
Это утверждение разум Сколтиса тоже мог бы вполне понятно объяснить, но душа объяснений не спрашивала — она это знала и так.
Кто уходит, тому назад нет пути.
Одиннадцать против одного.
Но ведь один-то шанс все-таки есть!!!
— Надо уходить, — сказал Сколтис. И подумал: «Это филгья».
И это в самом деле было суждено, и не могло быть иначе, потому что он не был бы самим собой, если б выбрал двенадцатый шанс против одиннадцати, когда речь шла еще о четырех сотнях жизней, кроме его собственной, — а будь речь только о ней, он выбрал бы хоть семьдесят второй против семидесяти одного.
Медлительная и великая, подползла к нему черепаха Шакша, Первая Черепаха, и кремневый нож был уже у него в руке, и кровью его сердца были эти слова, и Сколтис почти физически чувствовал маску на своем лице.
Впрочем, она ведь там была. Маска шлема — шлема Сколтиса, сына Сколтиса, по прозвищу Сколтнс Камень-на-Плече, — чем вам не маска с капищного столба. Верно?!
В это мгновение возле него опять возник Кормайс. Так что получалось уж совсем как молниеносное совещание командиров — кроме этих дружин, остальных можно было сейчас и не считать, и Кормайс сказал:
— Их здесь нет, — так, как будто бы Сколтис был обязан понимать, кого «их», и как будто бы он продолжал какой-то не прерывавшийся разговор.
Но, впрочем, Сколтис ведь действительно понял, о ком речь. Кормайсовы люди обыскали уже — ну не столько обыскали, сколько расспросили всех на стене и даже под стеной с внешней стороны. И обоих его братьев они не нашли — и неудивительно, ведь один был в верховьях долины давно уже, а другой — под развалившейся лестницей у башни. Но Кормайс этого не знал, и никто здесь еще этого ие знал. И он смотрел на сына Сколтиса так — молча и требовательно, — что этот взгляд говорил: «Если их нет здесь, они внизу, больше негде».
Сколько-то народу оказалось сброшено со стены внутрь, оттого ли, что их сбили чужие, оттого ли, что скинули свои, для того чтобы под ногами не мешали (если мертв или почти мертв), а кроме того, брошенный с такой высоты человек сбивает с ног монастырских, находившихся под стеной, не хуже камня или любой другой тяжести. Сейчас те же самые люди уже не помнили, что делали это, и хорошо, что не помнили. И понятно было, что, упав с такой стены — а она внутри была не ниже, чем снаружи, из-за склона, — даже тот, кто был только ранен, не мог остаться в живых. А Дегбора Крушину Сколтис видал только что перед этим, живого и почти здорового, и еще одного родича Кормайсов, по имени Омри — правда, не совсем здорового, — тоже.
— Надо уходить, — сказал он Кормайсу еще раз. Тот сказал:
— Еще бы.
Это ведь его люди сейчас и по его приказу перекинули пару сетей вниз из пролома и, метнув копья и дротики и все, что попалось под руку, очистили себе небольшой кусочек земли под стеной и спустились, завязав схватку уж на земле. В ответ на именно этот их поступок из-за цистерны был выслан и стал строиться тот отряд на противоположном конце алтарных предаллей.
— Спуститься-то вы там спуститесь, — сказал Сколтис, мотнув головой в сторону пролома. — А подняться?
Сетям он не доверял.
А лестниц осадных осталось у них знаете сколько? Три штуки! Как видно, без запасных рей придется им плыть домой…
— Нужно твердое под ногами, — сказал Сколтис.
— Ты до этой башни час будешь добираться, — сказал Кормайс.
Он не имел в виду, конечно, настоящий час. Он имел в виду — слишком долго.
— Нет, — сказал Сколтис. — Один ди-фарм. Считай.
По времени два ди-фарма — это три ди-герета.
И он потянул меч из ножен; и разбежались в разные стороны все так же мгновенно, как и собрались.
Еще спустякакую-то пару мгновений его догнал человек, которого Сколтис перед тем посылал на ту сторону пролома, и этот человек сказал, что там и вправду собирают стрелы и что наберется, насколько они там понимают, на два колчана для ста лучников, — и Сколтис заметил, что это хорошо, — но что пока намного меньше набралось и луков нет еще, хотя за ними послано, — и Сколтис заметил, что это не очень хорошо. А о том, что Сколтен Тавлеи убит, посланец не сказал, потому что не знал этого, а не знал, оттого что не спрашивал, а ему не сказали сами, потому что считали, что Сколтис знает уже.
Они не могли уйти прямо так, и Сколтис был рад, что не могли — это худая мысль, но он ничего не мог с нею поделать, — все равно был рад, потому что за все это время ему ни разу еще не довелось сойтись с врагом вплотную, и если уж они уходили — еще и уйти, не нанеся ни единого удара, было бы так обидно, что просто страх.
Они не могли так прямо уйти. Если бы даже не оказалось, что внизу тела двух капитанов, — да еще капитанов из дома Кормайсов, и, следственно, Кормайс, покуда не заберет их, с места не стронется, хотя бы даже ему и пришлось остаться здесь одному, — а ведь мог и еще кто из именитых людей там оказаться, ведь о многих ничего-ничегошеньки не было известно пока; далее и тогда все равно бы не могли, потому что не похоронить самим своих — не очень хорошее дело, а позволить, чтобы убившим их достались их доспехи и оружие, столь ценная вещь и немало стоящая — дело не хорошее тем более. Но это еще можно было бы. В конце концов, чего на свете не случается — в крайности можно было бы и на это согласиться во многих (очень многих) других местах. С любым (почти любым) другим врагом, кроме хиджарцев.
