Это еще что. В те времена, в старой столице, случалось с приезжими и не такое.
В любом случае Вирна у наследников Сколтиса до сих пор.
Всякий может увидеть ее, если приедет на До-Айми, и будет у них в гостях, и попросит достаточно уважительно — ну и, разумеется, если сам он достаточно именит. И если вас удивит то, что клинок ее гладок и чист, — то поверьте, совсем не таким он был к тому времени, когда Сколтис добрался до проема в ключевой башне, за которым спускалась вниз лестница, ибо не пришлось прекрасной Королеве останавливаться ни на мгновение, а среди столь многих ударов в конце концов попадутся такие, которые оставят выщербины даже на металле морей.
А потом они начали спускаться по лестнице. И этот путь был не легче, разве что только, оттого что лестница шла по кругу, здесь ничто не летало метательное над головой, но ведь это значит, что и им сзади никто не помогал. И оттого те, кто оказались во втором и в третьем ряду— а здесь могли спускаться только двое, — не могли больше участвовать в драке хоть чем-нибудь, и кое-кто из них стал роптать — конечно, в шутку, — говоря: «Вы там вошли в охотку!» А рядом со Сколтисом в это время был Ритби Ветрогарник, старшина носа с рыбачьей однодеревки, и он засмеялся, как зарычал, и сказал: «Придется тебе обождать, Кунтали!»
И вот надо же было случиться такому, что через несколько времени этот Кунтали споткнулся на ступенях — а там тоже было очень скользко — и съехал так, что и Ритби тоже сбил с ног, и для Ритби это плохо закончилось, да и для Кунтали тоже, оттого что он, видя себя повинным в Ветрогарниковой гибели, стал биться более неосторожно, чем бы надо. Говорят, что он погиб именно из-за того, что так обозлился. Но по крайней мередо низа лестницы Кунтали этот со Сколтисом дошли благополучно. А там внизу тоже были деревянные опоры, но только здесь их никто не смог поджечь, оттого что лучники по правую сторону от пролома получили наконец в руки свое оружие, — и можно себе представить, как запели их души!
А Сигли, сын Эйби, что там стал хозяйничать, сказал: «Хватит с нас одного брата! Да и „старшего носа" мне терять неохота», — а это он сказал про Ритби, потому что не знал, что тому уже разбили голову. И сразу же, чуть только блеснул огонь на храме, — они показали монахам, что если для выстрела тут достаточное расстояние — то у побоища, как у рагды, есть и второй конец. И тех людей, что были внизу, у подножия башни, тоже просто-таки вымело. Такая была бойня — что Кормайс ругался потом, ведь ему под этими телами нужно было искать своих. И почти столько времени, сколько нужно, чтобы сказать «вечерняя еда» сотню раз, в воздухе было столько чужих и собственных стрел, что — как говорится — можно было плащ надеть из них.
А потом Сколтис и люди с ним, на последних ступеньках уже не встречая сопротивления, вырвались из чрева этой лестницы, как заново на свет родились, — там так пахло кровью, и крики отдавались довольно жутко и темнота — да уж воистину почти роды, — и стали спрыгивать вниз. Здесь им драться было не с кем, лучники постарались, а потом они принялись подваливать к пролому, откуда сыпались по стене люди Кормайса, и те монастырские, что оказались зажаты меж этими двумя руками в весьма грозных рукавицах, большею частью перебиты были уже легко, а другие, со стороны Храма Кормайсов осаждавшие, — кто как, но часть из них просто удрала, прямо надо сказать. Лучники Сигли не стали тратить стрел на них. И уж по одному этому ясно было, что они уходят, — но только ясно было это им самим!
А с точки зрения монахов Моны — это было совершеннейшее нападение.
В это время Хилс, сын Хилса, добрался наконец до своей «Остроглазой», и не один, поскольку от него одного там было бы мало проку. И его люди просто-таки упали на весла; Хилс ведь недаром растревожился — «Остроглазая», хоть и не загорелась до сих пор, стояла в опасном месте, оттого что она была в самой глубине залива. Она, «Зеленовласка» и «Синебокая» стояли рядком, а между ними и двумя однодеревками — «Жаринка», повернутая немного наискосок, так что к выходу из залива она стояла носом. И Хилс стал выводить — само собою — не те корабли, что ближе всех к горлу залива, и не те, которые еще не загорелись, и не те, которые легче вывести, — а свои. И если вы себе представите костер, которым горела «Черная Голова», а мимо нее нужно было протиснуться, и представите себе, какая узкая кишка эта Королевская: Стоянка, — быть может, слова Хилса: «Дьялваш, тебе бы так!» — не покажутся вам такими уж кощунственными, а злые слезы, брызнувшие у него из-под ресниц, пока он срывал с себя доспехи, только мешавшие теперь, не покажутся вам непростительными настолько, насколько казались Хилсу, когда он потом об этом вспоминал.
А во дворе монастыря сбегавшиеся туда воины стали строиться широким рядом, потому что им нужно ведь было прикрыть огромное пространство стены — от одной башни додругой, чтобы дать возможность людям Кормайса обыскать все подножие стены, не делаясь самоубийцами. Внизу, у пролома, Сколтис и сын Кормайса опять встретились.
— Снова-заново я увас в носильщиках! — сказал Кормайс, намекая на то, что и по другую сторону стены его люди, помнится, исполняли во многом ту же самую работу; но на самом деле у него был такой вид, будто бы он скорее доволен — он никому не хотел это передоверять.
Это были его родичи.
Они выстроились бы не так — а угольником, как на носу корабля, это у них называлось «гусиный клин» — если бы собирались нападать. Но опять-таки — понять это было некому, некому, некому…
В эти мгновения обстрел с уступов храма вдруг кончился — так внезапно и после такого напора, что показалось — в мире легла тишина. Слышно стало, как скрипят доспехи и выравниваются ряды, и даже — казалось — как над храмом кричат ласточки. А за спиной люди Кормайса уже принялись за дело, и тоже был слышен их шум. Там что-то брякнуло. Все это была тишина. А небо стало светлей.
И тут вдруг — Сколтиса как толкнуло — он поглядел на проход между храмом и стеной, направо. «Если? — подумал он. — Если у них впрямь кончились запасы?! Этот сильный залп в конце — похож на злость оттого, что кончаются…» Монастырь казался ему неистощим, и оружию его Сколтис не доверял так же, как и беспомощности. Но сейчас какие-то неиссякаемые родники бесшабашной надежды на удачу забили в его душе, и он подумал: «А если?» А потом оглянулся. И вдруг понял: нет никаких «если». И никаких «если» не может быть.
Не потому, что его собственное решение, с которым все согласились, уж было принято и звучало иначе, и не потому, что не нашлось бы кому подчиниться, нашлось бы. Просто он видел своих людей — нет, просто людей, что стояли с ним рядом.
