Они не могли уйти прямо так, и Сколтис был рад, что не могли — это худая мысль, но он ничего не мог с нею поделать, — все равно был рад, потому что за все это время ему ни разу еще не довелось сойтись с врагом вплотную, и если уж они уходили — еще и уйти, не нанеся ни единого удара, было бы так обидно, что просто страх.
Они не могли так прямо уйти. Если бы даже не оказалось, что внизу тела двух капитанов, — да еще капитанов из дома Кормайсов, и, следственно, Кормайс, покуда не заберет их, с места не стронется, хотя бы даже ему и пришлось остаться здесь одному, — а ведь мог и еще кто из именитых людей там оказаться, ведь о многих ничего-ничегошеньки не было известно пока; далее и тогда все равно бы не могли, потому что не похоронить самим своих — не очень хорошее дело, а позволить, чтобы убившим их достались их доспехи и оружие, столь ценная вещь и немало стоящая — дело не хорошее тем более. Но это еще можно было бы. В конце концов, чего на свете не случается — в крайности можно было бы и на это согласиться во многих (очень многих) других местах. С любым (почти любым) другим врагом, кроме хиджарцев.
Но не здесь.
Видели они эту «мертвецкую башню» на самом-самом северо-восточном мысу, на скалах на рассветную сторону от Королевской Стоянки, пусть и издали, но видели, и бакланов видели, что там летают и на скалах сидят, — жирные бакланы, раскормленные.
Если бы монахи это делали с врагами — даже последнего злыдня и преступника, убийцу вне закона зарывают на границе прилива, но все-таки — тогда было бы еще понятно. Но всех! Что-то в этом такое извращенное, такое — даже во внутренностях мерзко и холодно становится. И если б они не сумели уберечь своих сотоварищей и родичей, ну хотя бы только капитанов, от такого поругания — до конца дней своих пришлось бы им, а потом еще и их потомкам выслушивать: «А ваших покойников бакланы на Моне клевали», или еще вроде этих обидные и невыносимые слова. Нет уж.
Сколтис сказал «один ди-фарм», — и рассказчики скел говорят, что он сдержал обещание.
Он и те люди, которых он привел с собой, подошли к краю битвы, где на подступах к башне дружинники все еще не то нападали, не то защищались, не то просто время тянули, и вообще дела у них там шли ни шатко ни валко, хотя, впрочем, и монахи там делали то же самое. Командовал там, как уж сказано, Ямхиров носовой, и он сказал Сколтису, чтобы они смотрели, как ступать, потому что очень скользко.
Монахам бы следовало усвоить полезное обыкновение посыпать место для боя опилками, как палубу, или хотя бы песком, если у них опилок нет.
Со Сколтисом там были Мергирейр, сын Мергира, Балхи Гримтр, Кунтали, сын Айми Пешехода, из ближней дружины Дьялверов, Пали Каша — этот отыскал своего капитана и тут же, конечно, сказал, мол, его брюхо устало таскаться по всей стене, «так что лучше уж я с тобой останусь», — и еще следует упомянуть Ритби Ветрогарного, и еще там было с десяток человек.
Они постарались встроиться между первыми двумя рядами, сражающимися, и остальными, и тоже метнули дротики, и топоры, и что попало, как прочие вокруг, — а надобно сказать, что над этим местом и в это время топорики, и дротики, и копья так и летали туда-обратно (иные по многу раз), разве что метательные кольца северяне не швыряли назад, потому как были к ним непривычны; а у Сколтиса не было чего метнуть, и потом у него в правой руке уже был меч по имени Вирна. И тут топорик — их же, северный, — вылетел на него, ну так Сколтис просто поймал его левой рукой и швырнул обратно.
И многие говорили, что это был добрый знак, но его щитоносец, Марри (честный был парень и тоже Сколтиса нашел), сказал:
— Ты, видно, считаешь, что я не нужен, капитан.
И тут метательное копье сбило его с ног, нанеся в бок и плечо смертельную рану, а Марри заметил:
— Да уж, кто из Дома Всадников, тот из вещего дома.
А Сколтис тогда подобрал свой щит сам, и они с его людьми пошли в наступление.
Разминуться на стене с темп, кто там впереди них дрался, было нелегко, оттого что тесно, и на какое-то мгновение закрутился на том месте прямо-таки водоворот, так что даже Балхи вынесло вперед одного, но он отбился удачно и сумел вернуться так, что образовался какой-никакой, а вроде бы строй; Вирна блестела в этом водовороте всего какие-то мгновения, а потом стала такой же темной, как остальные клинки.
Этот меч звался Вирна, Королева, оттого что королева Мийнаи — Минская Аи, — сестра короля Мпйнаша, подарила его Сколтену Седельщику, который спал с ней. Из чего сразу видно, какой древний дом Дом Всадников, — они уже носили имя в те времена, когда королевами звались и сестры королей тоже, а не только жены.
О короле Миннаше в «Перечне королей» говорится только, что был такой; а вот о его сестре есть отдельная скела — точнее, о ней и о князе Ирваше, которого убил Сколтен Седельщик. Мийнаи была щедра и на постель, и на подарки, но говорят, что Сколтена она вспоминала чаще и сердечнее, чем остальных, оттого что он был красив лицом и убил Ирваша так, что этопослужило и ему, и королеве к чести, не к худу, хотя она была бы довольна, каким бы способом Сколтен или кто другой его ни убил.
В семейных преданиях Сколтисов говорилось далее, что королева горевала, когда он уехал и женился, и что на мече, который она подарила на прощание, оказалась вырезана руна «кгем» — «память», но та мудрая женщина, что обнаружила это, продолжила вторую косую черту так, что получилась руна «гир» — «тур», или «сила», и с тех пор Сколтеиу Седельщику перестала сниться королева, а в силе никогда не бывало недостатка у тех, кто носил этот меч.
Его отдавали всегда старшему сыну, как движимое имущество, в отличие от дома и пашен.
Впрочем, многие знающие люди сомневаются в этой истории, считая, что либо «сила» так и стояла с самого начала, либо это Сколтен Седельщик велел ее вырезать, потому что Мийнаи, мол, было безразлично, помнят ее или нет.
Зато про вторую руну на этом мече известно точно, что это Сколтис Серебряный попросил сделать ее Игарка Судослова, когда вырыл этот меч из-под осыпи на Подгорном Дворе. Это руна, которая возвращает потерянные вещи, а никакой буквы она не обозначает, или, точнее, обозначает глухое «г» второй раз. Из-за этой-то руны, как говорят, Вирна никогда не уйдет из дома Всадников; и точно — даже когда у лэйрда фарн Сколтиса ее однажды украли в столице — и что же? Через два дня, представьте себе, красавица танцовщица в яблоневом квартале при нем торгует себе браслет у знакомого ювелира. Ювелир не уступает. Красавица бегает то к нему в заднюю комнату, то к молодому лэйрду, едва успевая запахивать халатик. В конце концов более молодой гость возмущается и идет поглядеть, с каким это типом он вынужден делиться и не вышвырнуть ли его вон, — и видит браслет тот же самый, какой стащили у него на постоялом дворе вместе со старинным мечом и еще кое-какими вещами вдобавок! И тогда он соглашается с ювелиром на мировую; и тайком идет за ювелиром до самой лавки того, — и идет за ювелировым слугою, молодцом уж больно пронырливой наружности, — добирается вот так до самого дома в предместье, один, — и на следующий день приволакивает городской страже всю шайку, восемь человек, связанных попарно, а потом удаляется, с оскорбленной гордостью самолюбивого провинциала хлопнув дверью! И пообещав начальнику стражи на прощание, что, если он, мол, через две ночи не увидит этих негодяев на виселице, придется самому начальнику познакомиться хоть с Вирной, — хоть с другим его мечом, поновей.
