И тут вдруг — Сколтиса как толкнуло — он поглядел на проход между храмом и стеной, направо. «Если? — подумал он. — Если у них впрямь кончились запасы?! Этот сильный залп в конце — похож на злость оттого, что кончаются…» Монастырь казался ему неистощим, и оружию его Сколтис не доверял так же, как и беспомощности. Но сейчас какие-то неиссякаемые родники бесшабашной надежды на удачу забили в его душе, и он подумал: «А если?» А потом оглянулся. И вдруг понял: нет никаких «если». И никаких «если» не может быть.
Не потому, что его собственное решение, с которым все согласились, уж было принято и звучало иначе, и не потому, что не нашлось бы кому подчиниться, нашлось бы. Просто он видел своих людей — нет, просто людей, что стояли с ним рядом.
Там уж не было никого, кто не оказался бы ранен, по большей части легко, и не было никого, кто собирался бы отступать, — во всяком случае, пока не будет можно. Они все еще способны были умирать и убивать, но не за хелки; и даже не за славу; это уж от них не зависело, и от Сколтиса не зависело тоже.
А с противоположной стороны двора на них грозно глядел уже выстроившийся давешний отряд, и между ними были камни и выгоревшие полоски травы, сплетающие странные узоры, лишь одним монахам Моны ведомые, сходясь к нескольким возвышенным камням с резьбой, — а это были жертвенники, в трех разных местах вдоль храма.
И в этот миг душа Сколтиса наконец-то примирилась с невозможностью что-то изменить и командовать. Все. Больше он не был Сколтисом, сыном Сколтиса. Теперь он был просто человеком Вирны.
И она была тяжелой и н а с т о я щ е й.
Их было около двухсот человек, и перекрыть всю эту стену они не могли, даже если бы пополам разорвались. Но и тот отряд своим построением мог закрыть только такую ширину, как там, где он был, — проход меж храмом и цистерной, но если бы они двинулись вперед — так здесь двор был намного шире.
Поэтому они стояли и ждали, ну а северяне стояли и ждали тоже. Собственно, им ничего другого и не было надо. Пусть время идет, и если удастся простоять так до конца — что ж, очень хорошо.
Но они ждали только какие-то мгновения. Увы.
Как может человек понять, пусть даже еретик, что кому-то может быть уже нужно не пятьсот тысяч хелков, и не слава, и не жизнь, а какая-то мерзость, прикосновением к коей позволительно себя осквернять одним трупарям, низким презренным созданиям, отщепенцам и потомкам рабов?!
То есть может попять, вероятно. Но что-то есть в этом такое — такое извращенное, — что подобные объяснения предпочтительны не бывают, если ясно и очевидно, что пираты ворвались на храмовый двор и надо их оттуда выбить, пока не поздно.
Поскольку они не шли вперед, чтобы наткнуться в проходе на копья, — ничего не оставалось, кроме как самим идти на них.
И этот отряд двинулся вперед, грозно и стройно; он был еще далеко — шагов сто двадцать, но уже казалось, что он их раздавит просто численностью.
Благодарность лучникам — когда этот отряд приблизился на восемьдесят шагов, стройность его стала нарушаться, и побежать вперед эти люди уже не смогли.
Их можно было бы обойти — слева или справа. Слева или справа, но не сзади, потому что копья сзади такие же острые, ну а «мясо» на этих костях ощетинено оружием везде.
Поэтому они просто встретились на полдороге. И расстроить вышедший против них отряд северян эти копья не смогли, потому что не было у них никакого строя — они чуть-чуть расступились, так что каждый дрался просто за себя. Убитых было очень много, под двадцать, из-за этих длинных копий в первое же мгновение. Но странное дело — этот строй, которого не было, все-таки держал линию, и, раз сцепившись с ним, монастырские уж не могли ни расцепиться, ни его обойти.
Из-за этого длинные копья стали просто костяком, который скреплял отряд и не позволял пиратам проникнуть внутрь — кроме некоторых, самых настырных.
Кунтали, сын Айни, был среди таких, и вот тогда-то его и убили.
А по большей части они просто стояли на месте и отходили понемногу. Потому что им нужно было протянуть время, пока Кормайс не скажет, что все.
И они платили жизнями за трупы; и это продолжалось и продолжалось; а Кормайсу, как назло, довелось откапывать своего брата с самого низа рухнувшей лестницы из-под большого количества кирпича и из-под других мертвых, и даже сверху там были еще живые — хотя и мнилось невероятным, что так может быть.
А в это время с уступов храма спустились лучники, решившие превратиться просто в ратников, и люди Сигли тоже спустились вниз, оттого что у них стрелы закончились опять, и завязалась еще одна схватка, и это стало казаться длящимся уж, право, целый день, хотя на самом деле за это время Хилс едва-едва успел вывести из залива «Остроглазую».
И стало случаться в это время сколько-то еще вещей.
Прежде всего объявился Ямхир. Чтоб была схватка, а он в ней не побывал — подобное просто-таки удивительно; ну так вот, оказывается, у него нога была сломана, и он произнес себе три ди-герета подряд да еще и ди-варту и, конечно, «вылетел». У него это, впрочем, выразилось только в том, что он шлем сорвал с головы и выбросил, ведь это было под открытым небом и почти на ровном месте — в проломе, не то что если бы его пытались держать или связывать. Ну а подшлемника он не носил — да и ни к чему, если у человека такая густая и плотная шапка из собственных белых кудрей на голове.
А когда он опомнился, то и спустился со стены вниз, и, может быть, это именно из-за него в монастыре посчитали, что «метб» у пиратов был п о с л е того, как они спустились во двор, а не до. И его белокурая голова без шлема дразнила защитников достаточно долго, потому что казалось, будто достать ее совсем легко, но не тут-то было! А когда Ямхира все ж таки ранили и он упал — опять попало в то же самое бедро! — то и тут до нее добраться никому не удалось, потому что там был Мергирейр, сын Мергира, который не смог не припомнить, что ему положено стоять костьми за своего капитана — ну вот он и стоял, ворвавшись тоже внутрь строя, и на какое-то мгновение монастырских потеснили там, и Мергирейр оттащил сына Ямара назад, потом вернулся.
А еще в это время то уважение, которое начал было испытывать к Кормайсу Сколтис Камень-на-Плече, стало безобразно идти на убыль. Потому что то и дело, через промежуток времени, за который можно проговорить ди-фарм, Сонное Заклятие, он принялся присылать к нему человека снапоминанием, что ни в коем случае им не надобно сейчас разворачиваться и бегом показывать монастырским спину. Правда, потом этот человек становился биться со Сколтисом неподалеку; правда и то, что обыкновенно от него оказывалось немало пользы; но после третьего такого посланника Сколтису стало казаться, что не Ястребами — по назойливости Сороками стоило бы этот род назвать; после четвертого — что весь род треба создан лично ему, Сколтису, в наказание, а после пятого он начал мечтать, как свернет Кормайсу шею, если доживет, хотя этим пятым был Дегбор Крушина и за него Сколтис не мог не быть благодарен, пусть даже против своей воли.
