два месяца спустя
Угу-гу, угу-гу. Птичка затопталась на ветке, захлопала грыльями. Серое гладкое горлышко с темным кольцом раздулось, и снова послышалось — угу-гу, угу-гу. Густая, еще не пожелтевшая от жары листва тополя скрывала гнездо, и лишь самец, раскрывая веером хвост с белыми кончиками перьев, переступал лапами и счастливо гугукал.
В самшитовый лабиринт в этом уголке Привратных садов не залетал ветерок, и Тарег устало промокнул лоб платком. Кусты акации над его головой едва колыхались, но внизу, за стриженой стеной живой изгороди застаивалась душная жара. Насухо обтерев тонким льном пальцы, нерегиль приоткрыл сложенный пополам — на лаонский манер — лист бумаги.
У его катиба был хороший почерк, изящная каллиграфия школы мухадрас воздавала достойные почести новым стихам Мунзира ибн Хакама. «Привет изгнанника», читалась первая строчка.
О Абу Бекр, Фаленсийа передай мой привет.
Спроси — аль-Мунзира вспоминает ли он?
От юноши привет передай дворцу,
Который вижу во сне, подавляя стон.
Гостили прелестные лани и воины-львы
В дворце, что стеной неприступною окружен.
Средь тонкостанных красавиц в покоях моих
Много провел я ночей, забывая сон.
Сравнивал с блеском меча, с темным копьем
Светлых и смуглых, их красотою пленен.
Та, чей браслет с речной излучиной схож,
Ночью ходила со мной на зеленый склон.
Пил я вино из чаши и с милых уст,
Был я влюбленными взорами опьянен.
Лютню любимой услышав, я трепетал,
Чудился мне мечей воинственный звон.
Сбросив одежды, подруга подобна была
Ветке миндальной, раскрывшей первый бутон.
Дочитав, Тарег не смог сдержать вздоха облегчения — против ожидания, ибн Хакам на этот раз написал стихи, не провернувшиеся в груди подобно стилету.
— Фф-уухх…
И нерегиль снова промакнул лоб платком. Обизнув соленый пот над верхней губой, он улыбнулся — лакомка, обычный ашшаритский лакомка. И светлые, и смуглые, и такие, и сякие, — и все это, вестимо, называется «любовь». Четыре жены и штук пять рабынь — и ко всем любовь. Одно слово — люди. Тарег потянулся к узлу волос на затылке — о боги, как же жарко. Нет, шпилька и шелковый шнур, придерживавшие тяжелые пряди, оставались на месте. Заправив выбившиеся волосы, чтоб не липли к взмокшей шее, нерегиль снова облизнул губу — и тут же услышал тяжелое сопение и шаркающие шаги на ведущей в сад лестнице.
Когда Исхак ибн Хальдун, постанывая и покряхтывая, протиснулся между кирпичом стены и жескими ветками самшита, Тарег сердито заметил:
— Ты назначаешь мне свидания в саду, как любовник, о Исхак. Неужели мы не могли сесть на галерее в соседнем дворе — в этих зарослях дышать нечем!
Не отвечая на его ворчание, ибн Хальдун невозмутимо развернул молитвенный коврик и уселся напротив — заняв весь песчаный пятачок между стеной и стволами разросшейся высокой акации.
— Я обязан тебе, о Тарик, — без приветствий и предисловий начал глава тайной стражи. — Ты спас мою жизнь, позволь же мне спасти твою.
— Что случилось, о Исхак? — Тарег преувеличенно удивленно поднял брови.
— Ничего нового, — не обращая внимание на насмешливый тон собеседника, серьезно ответил глава дивана барида. — Ничего нового я не знаю о тебе, о Тарик, вот уже четыре года. С той лишь разницей, что сначала ты делал это в доме в Нахийа Шафи, потом прямо в Йан-нат-аль-Арифе, а теперь — в Дар ас-Хурам. Только теперь ты стесняешься людей все меньше и меньше. Всю прошлую неделю ты наведывался в дом Великой госпожи среди бела дня и при свидетелях.
Нерегиль нехорошо прищурился:
— Чего ты хочешь от меня, о Исхак? Чтобы я отступился, и подобно вашим стихоплетам писал о черном вороне разлуки? Ты и вправду видишь меня витийствующим подобно Джариру: «Судьба решила, чтоб немедленно расстались мы с тобою, — А где любовь такая сыщется, чтоб спорила с судьбою?» Ты этого хочешь от меня, Исхак?!
— Нет, — покачал головой вазир. — Я хочу, чтобы после разлуки ты даже стихов не писал.
— Да ну? — зашипел Тарег.
Так далеко их разговоры еще не заходили.
Вздохнув, Исхак ибн Хальдун снова покачал головой. И утер рукавом лоб, едва не сдвинув тростниковый ободок, придерживавший куфию.
— Ты неосторожен, — наконец, проговорил он. — И у меня есть основания подозревать, что ты неосторожен не оттого, что опрометчив. А оттого, что ты не хочешь быть осторожным.
Тарег лишь зло скривился. А вазир мрачно продолжил:
— Не жалеешь себя — пожалей ее. И мальчика.
— Кто им угрожает? — мягко осведомился нерегиль.
— Я не могу назвать тебе имен — пока, — отозвался ибн Хальдун.
— Тогда назови их мне, когда сможешь, — нехорошо улыбнулся Тарег. — А я поступлю с их носителями так, что они больше никому не будут угрожать.
С такими словами нерегиль поднялся и, задев рукав ибн Хальдуна полой джуббы, покинул отгороженный самшитами уголок сада.
А старый вазир вздохнул и тихо сказал самому себе:
— Вот этого-то я и боялся …
Замок Сов,
две недели спустя
Из своего укрытия за колонной Джунайд хорошо видел обоих. Нерегиль в просторной белой одежде сидел в позе просителя — голова склонена, обе ладони прижаты к циновке перед коленями — и что-то говорил. Упавшие к щекам пряди скрывали лицо, маленький хвостик закрученных на затылке волос колыхался вместе с навершием деревянной шпильки. Наконец, Тарег окончил речь и поклонился, коснувшись лбом плетеного тростника на полу.
Сидевшая перед ним Тамийа все это время мягко улыбалась и кивала. Верховой ветер отдувал черные стриженые локоны от белой-белой щеки, яркое золото горного заката четко очерчивало ее силуэт: высоко поднятые волосы, цветы в гребне, тяжелые складки длинного шлейфа за спиной. Начищенное полированное дерево пола ярко блестело, и белые рукава нерегиля почти касались лежащих на темных досках ярких тканей ее платья. На открытой галерее гулял ветер, перекинутый через толстые брусья перил широкий платок обвивавался и трепыхался, пытаясь не улететь в поднебесье. Небо разделялось изломанной линией хребтов на ослепшее черное долин и пиков и сияюще-золотистое гаснущего на западе солнца.
Ласково коснувшись плеча простертого у ее колен нерегиля, Тамийа снова улыбнулась и что-то проговорила. Тарег, не поднимая лица, замотал головой, рассыпаясь в благодарностях, — и еще сильнее уткнулся лбом в пол. Княгиня высунула из широкого рукава фарфоровую ладошку и легонько поманила Майесу. Та положила ладони на циновку, коснулась лбом пола, поднялась и, мелко переступая и метя длинным шлейфом, пошла из галереи в зал.
