дверь. Я жду, пока он не уйдет. Потом жду еще несколько минут. Я в соседней комнате, когда за дверью раздаются голоса. Маккриди и доктор Аддингтон. Я медлю, чувствуя желание снова спрятаться и подслушать.
Совершенно вне моей компетенции.
Я грустно улыбаюсь. У вас и у меня, доктор Грей, у нас обоих. А у меня еще более раннее утро, чем у вас. Ни у кого из нас нет времени удовлетворять праздное любопытство.
Я на цыпочках подхожу к задней двери и просачиваюсь как раз в тот момент, когда открывается передняя, и Маккриди ведет доктора внутрь.
Первое, что я сделаю, когда вернусь домой — подбегу к постели Нэн. Второе? Спать. Очень много сна. Будучи полицейским, я работала в двойные смены, и ни одна из них не утомляла меня так, как один день работы горничной. Когда Алиса будит меня на следующее утро, клянусь, я только что задремала.
Вставая с постели, я также знаю, что чувствуют мама и папа. В последнее время они стали шутить о своем возрасте и о том, что утром нужно несколько минут, чтобы включиться в утро, это как завести машину с холодным двигателем. Мои колени угрожают подогнуться. Мои плечи кричат. Я тянусь за бутылкой тайленола, которая лежит в ящике прикроватной тумбочки. Угу, ни тумбочки, ни тайленола.
Я с трудом ковыляю к умывальнику и обнаруживаю, что это вчерашняя грязная вода. Потому что у меня нет горничной, чтобы заменить ее для меня.
Я все равно использую эту воду. Конечно, поскольку я надеюсь, что сегодня меня здесь не будет, я могла бы сказать: «К черту все, набери чистой воды и опоздай на свою смену». И все же я хорошо знаю Катриону, девушку, у которой нет аварийного люка в другое время. Это как старая концепция мальчика для битья. Если я сделаю что-то плохое, она понесет наказание. Тогда мерзкая, холодная вода.
Я одеваюсь так быстро, как только могу, застегиваясь онемевшими пальцами, все время дрожа. Затем я, шатаясь, спускаюсь вниз, но все же выслушиваю лекцию об опозданиях. Прошло десять минут с тех пор, как пришла Алиса. Как быстро я должна одеться в пять слоев одежды и без молний?
Я терплю это, как раньше, когда проводила выходные с бабушкой и дедушкой по отцовской линии. Они жили на ферме и были полны решимости научить меня ценить тяжелую работу. Вместо этого я научилась тому, как пробиваться. Делать то, что мне говорят, и напоминать себе, что мой отец должен был делать это каждый день своей жизни, а мой срок в рабстве, по крайней мере, заканчивался в воскресенье вечером, когда он приезжал, чтобы забрать меня.
Срок этого рабства заканчивается в два. Ровно в два, как дважды сказала мне миссис Уоллес в то утро:
— Ни минутой раньше. Я знаю твои уловки, и сегодня они не пройдут.
Значит, у Катрионы были трюки? Может быть, она была не совсем тем кротким и бесхитростным существом, каким я ее себе представляла. Я не могу ее винить. Я считаю себя трудолюбивым, и я все равно попытаюсь улизнуть с этой работы на несколько минут раньше.
Катриона может сама уйти пораньше, но я не буду делать это от ее имени. Тот, кто обречен на эту жалкую жизнь, не заслуживает дополнительного наказания. Да-да, я прекрасно знаю, что в Шотландии викторианской эпохи есть люди, которые отдали бы свои клыки за ее работу, за обильную еду и личную спальню. Но всегда найдется кто-то в худшем положении, а моя жизнь на родине, принадлежащая к среднему классу, делает меня великой герцогиней по сравнению с бедной Катриной.
Я жду, когда часы пробьют два, и убираю свою метлу. К тому времени, как я прихожу на кухню, уже десять минут третьего, и когда миссис Уоллес сердито смотрит на меня, мне даже кажется, что она сердится на меня за то, что я поздно ушла.
— Ты вычистила очаг доктора Грея? — спрашивает она.
Я принимаюсь перечислять все, что я сделала, и с каждым словом ее глаза сужаются. В моем тоне нет сарказма, но она ведет себя так, как будто я умничаю.
— Знаешь, я ведь проверю, — говорит она.
— Не стесняйтесь… — я тяжело сглатываю. — Я имею в виду, я понимаю, мэм, вы можете это сделать.
— Ты что-то замышляешь, — говорит она, откладывая деревянную ложку. — Не думай, что я этого не вижу. Говоришь так красиво, делаешь всю свою работу, — она смотрит на часы и фыркает: — Я никогда не видела, чтобы ты задерживалась в свои полдня.
— Я знаю, что я немного не в себе, мэм, — говорю я. — Это удар по моей голове. Достаточно скоро я буду в полном порядке.
— Тебе лучше быть. Я не потерплю этих выходок, когда хозяйка вернется завтра.
— Я понятия не имею, что вы имеете в виду, мэм. — Я действительно не знаю. — Но я надеюсь придти в себя завтра.
Она ворчит, поворачивается и протягивает мне поднос с чайником и тарелкой кокосового пирога:
— Для хозяина в похоронном бюро.
Я не делаю попытки взять его.
— Моя половина дня началась в два.
— Да, и это было готово до двух. Чай сейчас остынет. Ты оставишь поднос на выходе. У хозяина было напряженное утро: одни похороны были готовы, а другие нужно было организовать. Он почти не ел во время обеда. Он слишком любит выпечку, это может его соблазнить. А теперь уходи.
Глава 8
Направляясь к двери, я понимаю, что на мне обувь для дома и нет пальто, а вид из окна показывает, что это вряд ли тот теплый майский день, который я ожидала бы в Ванкувере. Я остановлюсь у шкафа в передней… Ой, подождите, это викторианская эпоха, тогда стенных шкафов, по-видимому, еще не изобрели. Где хранят верхнюю одежду? В своих спальнях? В багаже Катрионы была более теплая одежда?
Смотрю на быстро остывающий чай. Сначала отнесу поднос Грею, а потом поднимусь наверх и разберусь с остальным.
В похоронном бюро тихо, единственный свет проникает сквозь открытые шторы, и в этот пасмурный день его очень мало. Я собираюсь позвать Грея, когда понимаю, что это, вероятно, не уместно для горничной.
Когда я вхожу, я улавливаю приглушенное проклятие из лаборатории. Дверь закрыта. Я стучу один раз и толкаю ее. Грей стоит рядом с телом Арчи Эванса. Кажется, он пытается что-то сделать рукой юноши, а окоченение еще не ослабло, поэтому конечность не поддается.
— Ваш чай, сэр? Миссис Уоллес попросила меня доставить его
