Всю дорогу Мавр покупал газеты и потом досконально изучал их, особенно экономические статьи и обзоры.
В Архангельске он разыскал женскую колонию и почти беспрепятственно явился к начальнику — бледнолицей, заморенной женщине с подполковничьими погонами. Форма и звание никак не соответствовали ее внутреннему состоянию: усталая, остервенелая и глубоко несчастная «хозяйка» была на грани не только своего служебного положения, но и жизни вообще. Ее подопечные чувствовали себя намного лучше, поскольку впереди у них маячила надежда — хоть и не близкий, но конец срока и некая иллюзорная, свободная, новая жизнь. У этой не было на горизонте никакого просвета, а до пенсии добрый десяток лет: она слишком рано и успешно начала делать карьеру, а для женщин в погонах быстрый рост штука заманчивая и опасная…
Когда-то она была властная, жесткая и так много и долго эксплуатировала эти защитные качества, что выдохлась, вылиняла до голой, обнаженной и ранимой кожи.
Здесь еще уважали форму, награды и документов не спрашивали.
— В вашей колонии отбывает срок моя внучка, — сказал Мавр и положил перед ней заявление. — Я приехал из Крыма, прошу вас разрешить суточное свидание.
Она разглядывала генерала, будто картину; в ее комсомольском сознании никак не умещались Герой Советского Союза и какая-то мошенница. В подобную связь было трудно поверить, ибо она давно и прочно усвоила аксиому — дети и, тем более, внуки генералов не сидят. Правда, через мгновение она вспомнила, в какое время живет, смирилась, пожалела.
— У нас в комнате свиданий… не очень, — говорила окая и смущалась ко всему прочему. — Нет чистого белья…
Хотелось ответить ей, мол, не барин, бывало, месяцами шинель не снимал, вшей об снег выбивал, так что тот становился серый, но «хозяйка» бы не поняла, ибо все, что выше полковника, ей представлялось недостижимой вершиной, особой формой жизни, не подвластной земному и бренному существованию.
— Я приехал наставить внучку на путь истинный, — скупо и понятно произнес Мавр. — Спать не придется.
И со знанием дела предъявил к осмотру все, что привез для Томилы.
Его проводили в приземистую бревенчатую избушку возле штрафного изолятора; краснощекий, маленький прапорщик, неуклюже извиняясь, подчеркнуто формально охлопал генеральский мундир, ниже опустить руки постеснялся и впустил в комнату свиданий.
Через семь минут привели Томилу…
Он поразился ее виду и не смог скрыть чувств: она превратилась в серую, истрепанную куклу, и по торжественному случаю накрашенные глаза и губы лишь подчеркивали это. Она хотела, жаждала нравиться из последних сил, однако место, где очутилась, совершенно не подходило для женского обольщения. И все-таки в ней еще теплилась жизнь, или робкая надежда на нее; прежде кокетливая, Томила никогда не могла долго смотреть в одну точку. Взгляд ее бегал вслед легким, стремительным мыслям и быстро меняющимся настроениям. Было время, когда она вдруг начала стремительно матереть — в период всеобщего упадка жизни, но длилось это недолго, три-четыре года и, едва выкарабкалась из унижающей нищеты, как сразу же оперилась, расцвела, и если не помолодела, то вернула утраченный шарм и, как раньше, застреляла глазками.
Мавр впервые разглядел ее остановившиеся глаза, темные от увеличенных зрачков и колюче-блестящие, как у волчицы.
— Что?.. Не видел меня такой?.. Посмотри.
А сама одергивала коротковатое серое платье с биркой на левой груди и нервно переступала скрипучими резиновыми сапогами, словно готовилась в любой момент отпрыгнуть и скрыться за дверью. Мавр молча обнял ее, слегка прижал, чтобы преодолеть тихое сопротивление и, когда сломал его, подвел к стулу и усадил.
— Давай сначала проясним ситуацию. За что тебя определили на нары?
— Теперь не имеет значения… Говорила же, повторю судьбу отца. Так бывает, если очень любишь. Вот и все. А что приехал, спасибо.
— Ты брала деньги в долг на всю компанию?
— На закупку партии товара.
— И девочки тебя предали?
— Кинули… Это в порядке вещей.
— Имущество конфисковали?
— Основное продала сама… Все ушло на погашение кредитов… И не хватило.
— Где сын?
— Отправила к отцу… Но остался дедушка — мой папа, — слез у нее не было, вместо них глаза становились еще чернее. — Выписался и сам ушел в барак на лесозаводе. Говорит, так мне привычней. Теперь бомж… Чтоб меня спасти, чтоб квартиру продать…
— Все, больше ни слова, — оборвал ее Мавр. — Обстановка понятна. Сколько будет, когда выйдешь?
— Сорок пять…
— Баба ягодка опять… Мне девяносто. Нормальный ход. По новой моде сейчас и в зоне браки свершаются, не только на небесах. Предлагаю тебе руку и сердце.
— Что?.. — волчица оскалилась, пригибаясь, попятилась к двери. — Приехал издеваться надо мной?.. Свидание окончено, убирайся.
Он властно взял ее за руку, силой вернул на место.
— Ты же хотела, чтобы я перевернул мир хотя бы для одного человека? Это правда, я никому не дарил цветов. Ни живых, ни железных.
— А как же могила твоей жены?!
— Сейчас она поймет меня, и простит.
— Пожалел? Смилостивился? Что же ты раньше…
— Раньше это был бы неравный брак! Нечестный.
— А теперь будет честный?!
— Старость и неволя — всегда сверстники. Мы оба за решеткой.
Томила спрятала клыки, вроде бы даже хвостом вильнула.
— Зачем тебе это, Мавр?.. Сумасшедший дом. Ты что, альтруист? Филантроп?
— Эгоист. И думаю только о себе. Но пять лет подожду…
— Ты правда генерал? — волчий блеск вроде бы сморгнулся. — В форме… А я думала — театр.
— Правда… Ну так что? Жду ответа, как соловей лета.
— Нет! — отрезала она. — Теперь меня не поймут…
— Кто? Марина с Леной? Начальник колонии? Сокамерницы?
— Мне на них!.. — Томила внезапно выругалась матом и замерла от испуга.
— И мне тоже! — подтвердил он, повторив ругательство. — Все! Сейчас иду к начальству, договариваться о регистрации. И больше не противься!
— Все равно — нет, — глухо и неуверенно произнесла Томила.
— Так… Значит, ты хочешь, чтобы твой отец бомжевал по баракам?
Она вскинулась, округлила глаза.
— А ты?.. Ты хочешь взять папу?..
— Не бросать же тестя на произвол судьбы.
— Мавр… Виктор Сергеевич… Вы… Если вы не сумасшедший, то добрый, как папа…
— Короче, не слышу ответа!
— Ты хочешь жениться по расчету?
— Разумеется! Какая любовь в наши годы? Мне нужен твой отец — художник.
Она приняла это за здоровый цинизм и сама будто бы отшутилась так же.
— Тогда и я по расчету. Генеральша и на зоне генеральша.
