С отчаянно бьющимся сердцем она подползла к нему, закутавшись в одеяло и спрятав под ним свои груди.
– Что ты читаешь? – хрипло спросила она. И заплакала – слишком свежо еще было воспоминание о скюльвенде между ее ног.
«Я слишком слаба! Слишком слаба, чтобы терпеть его…» Доброе лицо Келлхуса поднялось от манускрипта. В этом свете оно выглядело каким-то холодным.
– Ты извини, что я тебе помешала, – выдавила она сквозь слезы. Ее лицо было искажено ребяческой мукой, покорностью, ужасной и непонимающей.
«Куда мне идти?»
Но Келлхус сказал:
– Не убегай, Серве.
Он говорил с ней на нимбриканском, языке ее отца. Это была часть темного убежища, которое они выстроили для себя двоих, – места, где гневный взор скюльвенда не мог настигнуть их. Но услышав родной язык, она разразилась рыданиями.
– Когда мир отвергает нас снова и снова, – сказал он, гладя ее по щеке и втирая ее слезы ей в волосы, – когда он наказывает нас так, как он наказывает тебя, Серве, очень часто становится трудно понять смысл происходящего. Все наши мольбы остаются без ответа. Все, на что мы полагаемся, предает нас. Все наши надежды терпят крах. Нам кажется, будто мы ничего не значим для мира. А когда мы думаем, будто ничего не значим, нам начинает казаться, будто мы – ничто.
У нее вырвался тихий стон. Ей хотелось упасть ничком и свернуться как можно плотнее, так, чтобы от нее ничего не осталось…
«Но я этого не вижу».
– Отсутствие понимания, – ответил Келлхус, – не то же самое, что отсутствие. Ты что-то да значишь, Серве. Ты – нечто важное. Весь этот мир исполнен смысла. Все, даже твои страдания, имеет тайный, священный смысл. Даже твоим страданиям предназначено сыграть ключевую роль.
Она дотронулась обессилевшими пальцами до своей шеи. Ее лицо сморщилось. «Так я что-то значу?»
– Больше, чем ты можешь себе представить! – прошептал он.
Она упала ему на грудь, и он обнимал ее, пока она содрогалась в немом крике. Она выплакивала свое горе, ревела, как, бывало, ревела ребенком. А он укачивал ее в объятиях, прижимаясь щекой к ее волосам.
Через некоторое время он отодвинул ее от себя, и она потупилась, не зная, куда девать глаза от стыда. Такая слабая! Такая жалкая!
Он мягкими прикосновениями смахнул слезы с её глаз и долго-долго смотрел на нее. Она не успокоилась окончательно, пока не увидела, как у него самого текут слезы.
«Он плачет из-за меня… из-за меня…»
– Ты принадлежишь ему, – сказал он наконец. – Ты – его добыча.
– Нет! – с вызовом возразила она. – Его добыча – мое тело. А сердце мое принадлежит тебе!
Как же так получилось? Как вышло, что она оказалась разорванной надвое? Она столько перенесла. Зачем же теперь эти муки? Теперь, когда она наконец-то полюбила? Однако на миг она почти ощутила себя единым целым – сейчас, когда они говорили на своем тайном языке, обмениваясь ласковыми словами…
«Я что-то значу!»
Ее слезы стекали на его подстриженную бородку. Они мало-помалу собрались в большую каплю и упали на раскрытую книгу, запятнав древние чернила.
– Твоя книга! – ахнула она, найдя облегчение в чувстве вины за вещь, которая была ему небезразлична. Она выпростала из одеяла обнаженную руку, желтовато-белую в свете свечи, и провела пальцами по странице. – Я ее сильно испортила?
– Над этим текстом плакали многие, – мягко ответил Келлхус.
Расстояние между их лицами было таким небольшим и влажным – и внезапно в нем возникло напряжение. |
Она схватила его руку и притянула его к своим точеным грудям.
– Келлхус, – прошептала она трепетным голосом, – я хочу, чтобы ты кончил… кончил в меня!
И он наконец-то сдался.
Стеная и задыхаясь под ним, она смотрела в темный угол, где лежал скюльвенд, зная, что он видит экстаз на ее лице… на их лицах.
Кончая, она вскрикнула – и это был крик ненависти.
Найюр лежал неподвижно, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. На фоне света, отражающегося от полотняного ската над головой, висел образ ее безупречного лица, обращенного к нему в мучительном экстазе.
Серве хихикала, как девчонка, а Келлхус что-то нашептывал ей на этом ее проклятом наречии. Полотно и шерсть зашуршали по гладкой коже, потом задули свечу, и шатер погрузился в непроглядную тьму. Они привалились к занавеске, загораживающей вход, и в шатер потянуло свежим воздухом.
– Йируши дан клепет за гесауба дана, – сказала она голосом, еле слышным на открытом воздухе и вдобавок заглушённым холстиной.
Треск углей – кто-то подкинул дров в костер.
– Эйирушина? Баусса кальве, – ответил Келлхус.
Серве снова рассмеялась, однако на этот раз хрипловатым, странно взрослым смехом, какого он от нее прежде не слышал.
«Эта сука скрывает от меня что-то еще…»
Он пошарил в темноте. Его пальцы нащупали кожаную рукоять меча. Она была одновременно прохладной и теплой, как кожа живого человека на прохладном ночном ветерке.
Он еще немного полежал неподвижно, прислушиваясь к их приглушенным голосам, пробивающимся сквозь треск и гудение разгорающегося пламени. Теперь он видел свет костра – бледное оранжевое пятно на фоне черного холста. Через пятно проплыл изящный, гибкий силуэт. Серве…
Он вытянул палаш из ножен. Сталь тускло блеснула оранжевым в свете костра.
Одетый в одну набедренную повязку, Найюр выполз из-под одеяла и прошлепал по циновкам к выходу из шатра. Он судорожно вздохнул.
В памяти всплыли воспоминания о вчерашнем дне: как дунианин неотрывно изучал знатных айнрити.
Мысль о том, что он поведет в битву Людей Бивня, пробудила что-то внутри него – гордость, наверное. Однако Найюр не обманывался относительно своего истинного положения. Для всех этих людей он язычник, даже для Нерсея Пройаса. И со временем этот факт до них дойдет. Не быть ему их военачальником. Советником относительно обычаев и повадок коварных кианцев – еще может быть, но не более того.
Священная война! Мысль о ней по-прежнему заставляла его презрительно фыркать. Как будто любая война не священна!
Но теперь он понимал, что дело не в том, чем будет он сам, – дело в том, чем будет дунианин. Какому ужасу предаст он этих заморских принцев?
«Что он сделает с этой Священной войной?»
Превратит ли он ее в свою шлюху? Как Серве?
Но ведь в этом и состоял их план.
«Тридцать лет, – сказал Келлхус вскоре после того, как они пришли сюда. – Моэнгхус тридцать лет прожил среди этих людей. Он должен обладать великой силой – такой, какую ни один из нас не может надеяться превозмочь. Мне нужно не просто колдовство, Найюр. Мне нужен народ. Целый народ». Они так или иначе воспользуются обстоятельствами, накинут узду на Священное воинство и используют его, чтобы уничтожить Анасуримбора Моэнгхуса. Как может он бояться за этих айнрити, раскаиваться в том, что привел на их головы дунианина, когда именно в этом и состоял их план?
