Он снова обнаружил Консульт, однако он ничего не знает ни об их планах, ни о том, как их можно вычислить. Он даже не знает, каким образом их вычислил сам император. Они прячутся так, что их и не увидишь. Одна-единственная неровная линия, соединяющая «Консульт» и «Императора», не имела никакого значения, кроме того, что где-то как-то они были связаны. А если Консульт сумел внедрить в окружение императора этого… этого оборотня, ничего не остается, как предположить, что при всех прочих Великих фракциях они тоже имеются – по всем Трем Морям и, быть может, даже в самом Завете.
Лицо, раскрывающееся, точно парализованные пальцы на руке, лишенной кожи… Сколько же их таких?
Внезапно слово «Консульт», которое до сих пор не имело к остальным никакого отношения, показалось неразрывно связанным с каждым из них. Ахкеймион осознал, что Консульт не просто внедряется во фракции – он внедряется в личности, до такой степени, что становится ими. Как прикажете бороться с врагом, не борясь с теми, кем он стал? Не борясь против всех Великих фракций? Судя по тому, что стало известно Ахкеймиону, Консульт вполне мог уже править Тремя Морями, а Завет, поскольку тот обессилел и сделался посмешищем, он просто терпел до поры, ради того, чтобы никто раньше времени не заметил их присутствия.
«Сколько же времени они смеялись над нами? Насколько далеко зашло это разложение?»
Быть может, это дошло уже и до шрайи? Быть может, и сама Священная война, по сути, творение Консульта?
Вопросы сыпались со всех сторон, один ужаснее другого. Ахкеймион покрылся холодным потом. Разрозненные события сплетались в зловещую сеть, куда более жуткую, чем былое незнание, подобно тому, как разбросанные в траве руины соединяются, стоит угадать в них некогда стоявший здесь храм или крепость. Исчезнувшее лицо Гешрунни… Быть может, это Консульт его убил? И забрал его лицо, чтобы совершить какой-нибудь отвратительный обряд подмены, провалившийся после того, как Багряные Шпили обнаружили труп? А если Консульту было известно о Гешрунни, не означает ли это, что они знали и о тайной вражде между Багряными Шпилями и кишаурим? И не объясняет ли это, откуда об их вражде проведал Майтанет? А гибель Инрау? Если шрайя Тысячи Храмов – шпион Консульта… Если пророчество Анасуримбора…
Он снова взглянул на пергамент, на имя «Анасуримбор Келлхус», все еще ни с чем не связанное, однако стоящее в пугающей близости к Консульту. Ахкеймион взял перо, собираясь соединить эти два имени, но заколебался и положил перо на место.
Этот человек, Келлхус, который хочет стать его учеником и другом, он так… так не похож на других людей!
Возвращение Анасуримбора действительно было предвестием второго Армагеддона. У Ахкеймиона ныли все кости от сознания того, что это – правда. А Священная война станет всего лишь первым большим кровопролитием.
Голова шла кругом. Ахкеймион провел онемевшей рукой по своему лицу, взъерошил волосы. Перед глазами закружились образы его прошлой жизни: вот он обучает Пройаса алгебре, рисуя формулы на песке садовой дорожки, вот он сидит на террасе у Ксина, залитой утренним солнышком, и читает Айенсиса… Все они были так безнадежно невинны, так трогательно бледны и наивны – и абсолютно невозвратны.
«Второй Армагеддон уже здесь. Он уже наступил…»
А он, Ахкеймион, находился в самом центре бури. В Священном воинстве.
Беспорядочные тени резвились и плясали на полотняных стенках палатки, и Ахкеймион понимал с ужасающей отчетливостью, что они затмевают горизонт, что некая неизмеримая фигура незаметно пробралась в мир и уже направила его жуткий бег…
«Новый Армагеддон… Это все-таки случилось».
Но это же безумие! Такого не может быть!
«Но это случилось.
Вдохни. А теперь выдохни – медленно. Тебе предстоит бороться с этим, Акка.
И ты должен выстоять!»
Он сглотнул.
«Спроси себя: в чем основной вопрос?
Для чего Консульту понадобилась эта Священная война? Зачем они хотят уничтожить фаним? Имеет ли это какое-то отношение к кишаурим?»
Поставив наконец нужный вопрос, он испытал облегчение, но тут же исподволь подкрался другой, ответ на который был слишком мучителен, чтобы его отрицать. Эта мысль была, точно ледяной кинжал.
«Они убили Гешрунни сразу после того, как я уехал из Каритусаля».
Он подумал о человеке на Кампозейской агоре, который, как ему показалось, следил за ним. Том, который как будто сменил лицо.
«Значит ли это, что они преследуют меня?»
Быть может, это он и навел их на Инрау?!
Ахкеймион замер и затаил дыхание в рассеянном свете свечи. Пергамент покалывал онемевшую левую руку.
Быть может, он навел их еще и на…
Он поднес пальцы ко рту, медленно провел ими вдоль нижней губы…
«Эсми…» – прошептал он.
Связанные вместе прогулочные галеры лениво покачивались на волнах Менеанора за пределами укрепленной гавани Момемна. Это была многовековая традиция – выходить в море на галерах, чтобы отметить праздник Куссапокари, день летнего солнцестояния. Большинство собравшихся на галерах принадлежали к высшим кастам кжинеты из домов Объединения либо жрецы-нахаты. Люди из дома Гаунов, дома Дасков, дома Лигессеров и многих других оценивали друг друга и кроили свои разговоры в согласии с туманными сетями преданности и вражды, соединявшими между собой все знатные дома. Даже внутри каст существовали тысячи тончайших различий, зависящих от ранга и репутации. Официальные критерии подобных различий были более или менее очевидны: близость к императору, которая легко определялась иерархией чинов внутри многочисленных министерств, или, на противоположном полюсе, близость к дому Биакси, традиционным соперникам дома Икуреев. Однако сами дома имели долгую и запутанную историю, и ранг каждого отдельного человека был неразрывно связан с этой историей. Так что наложницам и детям говорили: «С этим человеком, Тримом Хархарием, держись почтительнее, дитя мое. Его предки были когда-то императорами», несмотря на это дом Тримов давно уже впал в немилость у правящего императора, а Биакси и подавно презирали его с незапамятных времен. Если добавить сюда критерии богатства, учености и ума, станет ясно, отчего правила джнана, определяющие все взаимодействия между ними, оставались абсолютно непонятны человеку извне, а для человека изнутри были сплошной головоломкой, зловонным болотом, где тупые и бестолковые тонули почти мгновенно.
Однако все это месиво скрытых забот и мгновенных расчетов совершенно их не тяготило. Это был просто образ жизни, такой же естественный, как круговорот созвездий над головой. Зыбкие требования жизни оставались не менее обязательными оттого, что были зыбки. Так что пирующие смеялись и болтали с виду абсолютно беспечно, облокачиваясь на полированные поручни, нежась на ласковом предвечернем солнышке и дрожа, когда оказывались в тени. Звенели кубки. Вино лилось рекой и расплескивалось, отчего липкие пальцы в кольцах делались еще более липкими. Первый глоток выплевывали в море, как дар Мому, богу, предоставляющему место для празднества. Беседы бурлили шутками и серьезностью, точно бесконечная череда голосов, каждый из которых требовал внимания, пользовался возможностью произвести впечатление, позабавить, сообщить что-то. Наложницы, облаченные в свои шелковые кулаты, чурались грубых и скучных мужских бесед, как то и подобает нежным девам, и вели между собой иные разговоры, на темы, которые им никогда не наскучивали: моды, ревнивые жены, своевольные рабы и рабыни… Мужчины же, старательно выставлявшие на солнце свои пышные айнонские рукава, толковали о вещах серьезных, и с насмешкой и презрением взирали на все, что не имело отношения к войне, ценам и политике. К тем немногим, кто рисковал нарушить джнан, относились снисходительно либо одобрительно, в зависимости от того, кто именно его нарушал. Умение вовремя и в меру преступить джнан – это тоже часть джнана. Услышавшие же о таком женщины старательно ахали и ужасались, отчего мужчины разражались хохотом.
