все сильней, пока шла; смешанная с горем досада громоздилась все выше, как в детстве, в те минуты, когда маме приходилось забирать меня и уводить. Она издалека чувствовала, что я начинаю впадать в состояние неконтролируемой ярости. Но мамы сейчас рядом не было. Никого не было, кроме меня, охотящейся за ускользающим шепотом по бесконечным жутким темным коридорам анклава, которые нарочно удлинялись, не позволяя мне настигнуть добычу. Казалось, вот-вот голоса начнут хихикать, потешаясь над тем, какая я глупая, раз поддалась на уловку.
Я повернула за угол – и обнаружила их источник: чудовищную тушу чреворота, полностью загородившую очередной тупик. Он пульсировал, переливался и стонал. На мгновение я обрадовалась, что нашла его.
В ту же секунду загнанная в угол тварь бросилась на меня, открыто атакуя – так, как никогда не делали дети, поскольку все они знали (как знал и чреворот), что, если дать мне повод, хотя бы крошечный, я их жестоко изувечу. Они чуяли силу, с которой не решались сталкиваться открыто. Но чреворот дал мне повод, потому что в его внимании я не нуждалась, и на одно-единственное мгновение я настолько преисполнилась ярости, что для страха не осталось места. Я заорала:
– Ну, давай! Валяй сюда! Ты уже умер, вонючий мешок гнили, ты уже мертв! – Я орала, накручивая себя, как пьяница в баре. Я собиралась убить, уничтожить эту гигантскую надутую жабу…
…и вдруг чреворот лопнул. Я даже не применила ману – он распался на части, не успев меня коснуться; его шкура треснула, как рвется футболка, которую слишком часто за минувшие два года латали при помощи магии, и на ней наконец буквально не осталось живого места. Глаза, рты, конечности, внутренности хлынули на пол; волна гнилой плоти вырвалась в коридор, поднявшись выше колен, а я снова заорала – на сей раз от неподдельного ужаса. На секунду на поверхность всплыло безобразное искривленное тельце, похожее на эмбрион, – точно такое же я видела внутри чреворота, убитого в библиотеке. И тут же оно тоже распалось на части и утонуло.
Но один рот и измученный, налитый кровью глаз, соединенные тонкой полоской кожи – жуткое напоминание о лице, на котором они некогда находились, – плавали на поверхности у моих коленей, смотрели на меня и молили: «Пожалуйста, выпусти меня, пожалуйста» – молили отчаянно, как делает человек, когда ему внезапно кажется, что у него есть шанс, что можно вырваться из ада на свободу, что у двери стоит тюремщик с ключом, не чуждый жалости.
Я закрыла лицо руками, мучительно всхлипнула и повторила, задыхаясь:
– Ты умер, ты уже мертв.
Рот возмущенно открылся, но тут же обвис, а глаз потускнел; оба уплыли прочь – мертвые, совсем мертвые, как я и сказала. Эти слова, порожденные моим гневом, стали заклинанием у меня на устах, и теперь им предстояло вечно жить во мне – страшным убийственным чарам, которые я создала сама, и, честно говоря, они гораздо больше мне подходили, чем сдержанная и элегантная Рука Смерти. Рукой Смерти мог воспользоваться какой-нибудь утонченный малефицер, с узкой бородкой и тонкими губами, в расшитой серебром черной бархатной куртке, с презрением глядящий на врага сверху вниз. Тот, кто никогда не стоял в темном коридоре, по пояс в гнилье, вынужденный подчищать за собой и добивать последних жертв пыток, которых не удалось прикончить с первого раза.
Явышла из коридора, мокрая и шатающаяся. Трижды меня вырвало от зрелища особо отвратительных останков. Я всегда искренне ненавидела школьные сточные трубы, шумные распылители, вообще все механизмы, созданные для уборки за злыднями, которые пожирали нас. Теперь я по ним скучала. Море гнили, оставшееся после чреворота, могло вечно плескаться здесь. Ручейки мерзости стекали обратно в главный коридор, оставляя на полу тонкие липкие полосы.
Я долго брела вдоль них, едва переставляя ноги, когда бедная Моя Прелесть, которую во все это втянули и которая дрожала, сидя в кармане, наконец высунула нос и запищала; тогда я поняла, что никуда не выберусь – я потратила уже вдвое больше времени, чем когда мы шли по коридору вместе с Элфи.
Я остановилась и задумалась. На мне по-прежнему был разделитель, но до сих пор я не взяла ни капли маны. Мое новое смертоносное заклинание оказалось высокоэффективным. Я могла убить хоть десять чреворотов! Зато на ум не приходило ни одного простенького заклинания поиска, кроме детского стишка, которому мама научила меня в пятилетнем возрасте: «Из леса, из оврага долой, вовремя к обеду домой». Этот утонченный образчик высокой поэзии прекрасно помогал вернуться в юрту к обеду, но, увы, вряд ли совладал бы с чарами, предназначенными сбивать с толку и запутывать. Возможно, защитные чары анклава заодно мешали мне собраться с мыслями.
К счастью, у меня остался один совсем простой способ. Я убила чреворота и рассчитывала получить награду.
– Элфи, я заблудилась, выведи меня отсюда, блин, – громко сказала я, потянув за нить, которую он сам мне вручил, и спустя минуту где-то впереди его голос неуверенно позвал:
– Эль?
Он вышел из темноты в нескольких шагах от меня и осторожно двинулся по коридору, лавируя среди вонючих луж. Вместе с ним появилась Лизель; оба уставились на меня, и на лице Элфи отразился почти комический ужас. Я понятия не имела, на что похожа, да и не хотела этого знать; я бы предпочла не краткую сводку, а душ, причем немедленно. Хорошо, что Лизель не стала спрашивать разрешения – она просто произнесла заклинание на немецком, звучащее весьма настойчиво. Вполне возможно, оно означало «о боже, ну-ка немедленно приведи себя в порядок». Заклинание подхватило меня и крепко встряхнуло. После этого я почувствовала себя выколоченным ковриком, но, в общем, даже не возражала: ура, я стала чистой. По крайней мере, снаружи.
– Что ты… – машинально начал Элфи, но на половине фразы решил не выяснять. – Он… ты…
– Он мертв, – коротко сказала я, подводя конец всем дискуссиям. – Прибирайтесь сами.
Элфи несколько секунд смотрел на меня, а затем до него дошло, что чреворот убит, что он по-прежнему член анклава и – да, что его отец будет жить, вместо того чтобы навеки сгинуть в брюхе чудовища. Тогда Элфи издал тяжелый, полный облегчения вздох, зажал рот ладонью и отвернулся, отчаянно борясь со слезами, хотя ему наверняка очень хотелось разрыдаться. Несколько слезинок все-таки пролилось.
Лизель явно подмывало сказать ему «Соберись, тряпка», но она удержалась – с ее стороны это было огромное
