Потапов вздрогнул, хотя пугаться было решительно нечего: это Амэ-но-ано неслышно подошёл сбоку.
– Да, – сказал Потапов. – Мхи почти такие же красивые, как розы и эти ваши… а, камелии.
– Мхи совершенны. – сказал Амэ-но-ано. – Не случайно мох упоминается в государственном гимне Японии. У японцев текст гимна – самый древний в мире, он взят из сборника стихов Х века «Кокинсю».
Императора век
Тысячи, миллионы лет
Длится пусть! Пока
Камешек гравия не вырос в скалу
И не оброс мхом.
– Ничего себе! – удивился Потапов.
– Пойдём, друг, я покажу тебе самое красивое место, – и Амэ-но-ано перешагнул через запрещающий камень
– Эй, туда нельзя! – воскликнул Потапов.
– Это туристам нельзя, а мне можно, я же смотритель мхов. – улыбнулся Амэ-но-ано. – Понимаешь, это всё-таки храм, а не только аттракцион для туристов. Есть некоторые уголки для монахов, куда не допускаются чужие, где всегда пусто, где хорошо молиться и предаваться медитации. Бамбуковая роща для этого – самое подходящее место. Ты знаешь, почему эмблемой нашего конгресса выбрали стебель бамбука? Конгресс проводится один раз в столетие – и бамбук тоже цветёт один раз в столетие. Причём все деревья в бамбуковой роще зацветают одновременно, независимо от возраста. Говорят, это невероятное зрелище. Я ещё не видел. Но я увижу. У меня удивительная работа, друг Потапов.
Здесь, в саду мхов, Амэ-но-ано был другим – не ответственным и строгим членом Организационного Комитета Конгресса, а просто радостным молодым драконом Амэ, увлечённым своей профессией.
Они прошли по запретной дорожке. Потапов вертел головами, стараясь уложить в память всю невероятную красоту, переливающуюся зелеными волнами.
– Я ошибался, – тихо сказал он. – Мхи красивее, чем розы и камелии.
– Ага, ты понял! – обрадовался Амэ. – Смотри вон туда – только мох и бамбуковые стволы, а какое совершенство линий и оттенков! Какие формы упавших стволов, словно облитых бархатными тканями.
– У нас в лесу мох не такой бархатный, – признал Потапов. – У нас он непричёсанный какой-то, и кусками свисает.
– У нас он такой же в диких лесах, – кивнул Амэ. – Но это же сад мхов. Садовники следят, чтобы всё было как надо. Выщипывают лишние волокна мха, убирают мусоринки. Красиво раскладывают на зелёной поверхности красные кленовые листья или опавшие цветы. Наша красота продумана, как сложное историческое полотно или конструкция синкансена. В одной японской книге описано, как каждое утро в усадьбе знатного человека садовник сметал с дорожек опавшие в беспорядке сосновые иголки, а потом снова живописно раскладывал их по дорожкам. Пойдём. Я покажу тебе, как работают садовники. Это недалеко, мы успеем к завтраку и началу заседаний.
– Погоди, Амэ, я фонарь рассмотрю, – попросил Потапов. – Какой необычный. Мне ваши каменные фонари очень нравятся. Замшелые, они как из сказки. Но согласись, друг Амэ, они всё-таки странные. Ну что это за фонарь, если он не горит?
– Его можно зажечь, – возразил Амэ. – Иногда туда светильник вставляют. Но в принципе это неважно. Они и так красивы, а главное – это красота.
– Не, у нас в доме не повесят красивую люстру, если её нельзя зажечь, – сказал Потапов. – А этот какой забавный. Почему у фонаря такая плоская «крыша»? Очень похоже на наш уральский гриб обабок или подберёзовик, когда он перерос и уже немножко подгнил. Такой же плоский, слегка оплывший камень сверху.
– Это не просто фонарь, это юкими – фонарь для любования снегом.
– Что?!
– Ну, это у вас в России снег лежит полгода и всем надоел. А у нас в Киото он выпадет на часок, и все бегут любоваться и стихи сочинять. У фонарей юкими специально сделана плоская крыша, чтобы снега больше поместилось и он не сразу сполз.
– Но если фонарь зажечь, камень нагреется, и снег растает!
– Так не надо его зажигать! Любуйся снегом, а не огнем. В мимолётности красоты снега есть своя прелесть.
«Ага, мимолётность снега – лёг в октябре и лежит до апреля», – вспомнил родину Потапов.
– Эх, друг Потапов, жаль, что времени мало. Я бы хотел показать тебе красивейшие сады для чайной церемонии. Они малы, изысканны и полны символов. Там знаменитые фонари и прославленные каменные сосуды для омовений. Сосуд для омовения – это обычно большой камень с выдолбленной серединкой для наливания воды.
– О, я видел такой в Кинкакудзи! – вспомнил Потапов. – Там в воде плавали кленовые листья, очень здорово смотрелось.
– Нет-нет, это другой сосуд, в который кладут листья или цветы, – поправил Амэ-но-ано. – Каменные сосуды и фонари так любят в Японии, что иногда это доходит до абсурда. У нас в Киото, в храме Котоин хранится знаменитый сосуд, сделанный из камня от фундамента императорского дворца в Корее. И красивый каменный фонарь работы знаменитого мастера. Этим сосудом и фонарём владел знатный и богатый даймё и храбрый военачальник периода Момояма по имени Хосокава Тадаоки.
– Периода чего? – не понял Потапов.
– Это 1568–1600 годы, – объяснил Амэ-но-ано. – Тадаоки так любил свой каменный фонарь и сосуд для омовений, что брал их с собой, когда переезжал из Киото в Эдо (так тогда назывался Токио). Между Киото и Эдо более 500 км, и синкансенов тогда не было. Путники добирались пешком и в носилках две недели, а если разливались реки, то и все четыре.
– Ух ты! Такую тяжесть переть за столько километров! И прямо сам этот Тадаоки тащил на себе две эти каменюки? Какой молодец!
– Нет, что ты! Он же богатый человек, у него сотни слуг, может, тысячи. Слуги и несли.
– А-а, – разочаровался Потапов. – Я думал, он сам нёс. А если слуги, то отчего бы и не взять? Слуг много, можно «каменный водопад» с карпом заодно прихватить с собой в Эдо.
– Ты не понимаешь, это пример любви к искусству, – сказал Амэ-но-ано. – Показывает изысканность вкуса даймё Тадаоки.
«Легко любить искусство за чужой счёт», – подумал Потапов, но не сказал, чтобы не обидеть Амэ, который, похоже, искренне восхищался этим Тадаоки.
– Вот и садовники, – показал Амэ-но-ано.
Потапов увидел трёх человек в рабочей одежде. Они стояли на коленях, в руках у них были пинцеты и маленькие лоточки. Они выщипывали из плотной и на потаповский взгляд безупречной плоскости мха что-то миниатюрно-лишнее.
– Конити-ва, Амэ-но-ано-сама, – поклонились они.
Амэ кивнул и спросил:
– А почему вас трое? Где Широ?
– Его сегодня нет, господин, – снова поклонился один из садовников, самый старый. – Вчера он работал дотемна. Мы говорим: «Уже ночь, пора домой». Широ говорит: «Идите, я ещё буду работать». Нам стало стыдно, и мы тоже остались. Хотя работать при свете луны – только портить мох. Тем более Широ – плохой садовник, он и при солнечном свете допускает брак.
– Вы поступили неправильно, – нахмурился Амэ-но-ано. – Ночью недопустимо ухаживать за мхом, можно вслепую загубить хорошие растения.
– Да, господин, – хором сказали все трое и поклонились.
– Но мы не могли уйти отдыхать, пока Широ работал, – объяснил старик садовник. – Это стыдно. Хотя он гнал нас.
– Он почему-то хотел остаться один, вы ему в чём-то мешали, – задумчиво сказал Амэ-но-ано. – Что было дальше, Иоши?
– Мы решили всё-таки пойти домой, – продолжил старый садовник. – Мало ли что придумает этот сумасшедший немой гайдзин! Но я беспокоился за мхи. А вдруг Широ сошёл с ума и начнёт буйствовать и топтать мох? Я спрятался за вон тот каменный фонарь. Широ ещё немного поработал, потом встал и огляделся. Он увидел, что нас нет, и удовлетворённо кивнул. И пошёл в сторону пруда. Но он сделал только пять шагов, как к нему подошёл большой серый дракон. Прямо по мху! Он топтал драгоценный мох!
– Варвар! – содрогнулся Амэ-но-ано и сжал кулаки.
– Я хотел броситься на него, но мне показалось, что правильнее будет подождать и выяснить, в чём дело. Я ошибся, мой господин?
