Она едва успела себя одернуть, чтобы не назвать Бьёрна его именем.
— Он у лекарей, — хозяин с тяжелым вздохом снова отвернулся к окну. — До конца мы его, конечно, вылечить не сможем — перелом старый слишком, но управлять он рукой сможет лучше, чем раньше, да ещё сильно донимать его больше не будет. Да ты садись, ешь, для тебя оставлено.
— Спасибо, — девушка улыбнулась и села. Принялась за еду. — Хорошо, что он ей теперь управлять сможет, а то мне на него аж смотреть жалко, как он мается…
На этом она замолчала: еда отняла все её внимание. Когда же она снова вернулась к миру вокруг, опустошив тарелку подчистую, хозяин стоял все в той же позе и только едва заметно качал головой. Любава сдвинула брови: чутье ей подсказывало, что что-то случилось.
— Морелейм, — тихо позвала она. Хозяин чуть обернулся. — Простите, коли не в свое дело лезу, но вижу я, случилось у вас что-то.
— Случилось, — он помолчал, думая, рассказывать или нет, но тут ему в голову пришло, что девушка может помочь. — У Лалерийна мать умерла.
Девушка молчала, не зная, что сказать. Что тут скажешь? Даже выражение сочувствия прозвучит как лицемерие…
— Простите, — только и произнесла она.
— Ничего, — хозяин помотал головой, будто пытаясь отогнать душившие его мысли, и продолжил: — Понимаешь, Любава, мы бессмертны. Вы, люди, любите говорить, что ничего вечного нет, но это не совсем так. Я живу на этом свете уже несколько тысяч лет, я многое повидал. А Лалерийну всего пятьдесят три года. Его мать — человек, про отца никто ничего не знает, она предпочитала молчать и теперь унесла эту тайну с собой… Она прибилась к одному из наших караванов, идущих сюда, и осталась жить с нами. Мы ни о чем не спрашивали, а она особо не рассказывала… Она воспитала своего сына так, что он ничего не знает о людях. Что вы смертны, подвержены болезням… Мы не перечили. И теперь я в тупике. Я не знаю, как ему объяснить, что она умерла…
Любава сложила руки на коленях, вздохнула. Закрыла и снова открыла глаза. Она вспомнила, как год назад её позвал к себе отец и, взяв за плечи и глядя в глаза, сказал, что их мама больше никогда не придет домой… Она хорошо помнила, что даже не могла плакать, её только затрясло, как в лихорадке, и оглушило этим огромным горем. Отец прижал её к себе, что-то говорил, успокаивал, хотя у самого по щекам текли слезы… А потом попросил её самой сказать брату об этом. И она не знала, как это сделать, так же, как и Морелейм…
— Для начала ему надо, наверное, рассказать о людях… — тихо сказала Любава.
— Он не поймет… — хозяин вздохнул. — Он даже не знает, что такое смерть и, тем более, старость… Вот если бы найти его отца… Или отправить с кем-нибудь путешествовать, чтобы он со временем на самом деле понял…
— А сейчас? Как ребенку, говорить, что его мать куда-то надолго уехала? — Любава покачала головой. — Неужели у вас нет книг каких-нибудь о других расах, о людях, о смерти?
— Наши книги — старинные летописи древних веков, — Морелейм посмотрел в окно. — Красивые предания, сказания… Песни мы не записываем, считаем, что их нельзя записывать. На бумаге они теряют всю свою красоту. А о людях… Зачем нам писать о людях, о смерти? Наши народы почти не соприкасаются… Я хотел сказать ему, что мать ушла, навсегда, и он со временем поймет, почему и куда, но… никак не могу решиться…
Любава встала и подошла к Морелейму со спины. Тот стоял и вздыхал, тяжело и безнадежно.
— Вам придется, Морелейм, — тихо сказала она. — Поверьте, я знаю, как это тяжело, но… Никто, кроме вас, этого не сделает…
— Да. Я знаю, — эльф кивнул, повернулся к девушке и положил руку ей на плечо. — Я пойду найду его, пока он в поле не ушел. А вы оставайтесь. Мы вас не гоним, но и силой не будем держать. Сегодня вечером будет плач по умершей. Оставайтесь, в моем доме есть хорошие певцы.
— Спасибо, но… — Любава опустила глаза. — Но я не думаю… Не знаю, как Гилрэд, а я не могу слушать плач. Слишком сильны воспоминания…
Морелейм пожал плечами.
— Я повторяю: я не смею удерживать вас силой. Если соберетесь идти сегодня — идите, я дам вам провожатого, он доведет вас до дороги.
— Я поговорю с Гилрэдом, — сказала Любава, — когда он освободится. Мы решим вместе…
Хозяин кивнул и пошел прочь быстрым, решительным шагом обреченного. В дверях разминулся с Бьёрном и скрылся во дворе.
— Что это с ним? — Бьёрн проводил эльфа долгим взглядом и обернулся к Любаве. — Он с утра сегодня какой-то… не знаю, как сказать…
— Убитый, — договорила за него девушка. Подошла. — У Лалерийна умерла мать. Сегодня похороны. А Морелейм не знает, как ему об этом сказать… Я не хочу здесь оставаться на плач, Бьёрн…
Он задумчиво посмотрел в сторону и тихо сказал:
— А я бы остался…
— Бьёрн, пожалей меня, пожалуйста, — Любава опустила голову. Вздохнула. — Я год назад сама мать схоронила… Я… не выдержу…
— Я с самого детства слышал легенды об этом городе, об эльфах, об их песнях… — Бьёрн вздохнул. — Тебя же никто не неволит туда идти. В комнате побудешь, не спускайся.
— Ну… ладно, коли так. Только бы не слышать этого снова… — вновь вздохнула девушка. Взгляд её упал на его правую руку, уже не висевшую на перевязи и будто бы более уверенную. Она улыбнулась. — Как рука твоя? А платок мой где?
— Все хорошо, спасибо, — Бьёрн достал из-за пазухи её платок и протянул Любаве. — Ещё раз спасибо.
— Всегда пожалуйста, — ласково улыбнулась девушка и, развернув его, повязала на шею. Передернула плечами. — Ну, пойду я, наверное, наверх… — и не сдвинулась с места.
Бьёрн вопросительно приподнял бровь.
— Идешь, говоришь? — хмыкнул он.
— Ага, иду, — кивнула Любава. Её на миг как будто пригвоздило к месту: глаза Бьёрна были такими… удивительными… Как будто на миг упала стена, стерлась маска… Но через миг все прошло. Любава выдохнула и встряхнулась. Наверное, ей показалось, все показалось… — Иду.
И она, развернувшись, быстро взбежала вверх по лестнице.
Бьёрн каким-то странным взглядом проводил девушку и тяжело вздохнул…
…Ровным пламенем горел в камине огонь, освещая лица сидевших рядом эльфов и бросая блики на человека, сидевшего чуть поодаль. Несколько эльфов пели, их голоса выводили красивую, неповторимую мелодию, но… но она была бесконечно печальна и грустна. Даже тот, кто не понимал их языка, слышал в ней неизбывную скорбь…
…Они разошлись только где-то под утро. Бьёрн медленно поднялся вверх по всходу, задумавшись так глубоко, что даже не услышал, как скрипнула дверь Любавиной комнаты, и прошел к себе, напрочь забыв про распахнутую дверь, и упал на кровать лицом вниз, и лежал, не двигаясь…
