Кровать рядом с ним прогнулась, едва заметно скрипнула и Бьёрн поднял голову.
Любава сидела на самом краешке кровати и не сводила с него взгляда темно-зеленых, влажно блестевших, припухших от слез глаз.
Бьёрн медленно сел, в упор смотря на девушку, не в силах скрыть застывшую в глазах боль.
— Что? — выдавил он довольно ровным голосом, и от него явно пахнуло чем-то спиртным. — Что надо?
Любава вздохнула и встала. Направилась к двери.
— Мне показалось, что тебе плохо, — тихо сказала она. — А ты, оказывается, просто пьян.
— Не уходи… — так же тихо попросил он, уже не в силах сдержать дрожащий голос, бессильно сжал кулаки и согнулся, как от удара. — Останься… пожалуйста…
Он очень редко выпивал, потому что вино развязывало ему язык и желание выговориться становилось непреодолимым. И от его маски, защиты, не оставалось и следа…
Любава замерла у двери. Её как будто током дернуло — так она вздрогнула от слов Бьёрна. Он просит её остаться… зачем? Почему? Что у него такое случилось, что он просит ее… ее!
Любава повернулась, медленно подошла к кровати, села рядом с Бьёрном. Секунду поколебалась, потом неуверенно, пугливо погладила его по плечу. Он чуть дернулся, вздрогнул, но не отстранился. "Что же с тобой случилось, Бьёрн? — думала она. — Это не вино, это ты сейчас… Твоя боль…"
Он молчал, спрятав лицо в ладонях. В голове стучал мотив эльфийской песни. Ему не нужно было знать языка, он понимал слова сердцем…
— Бьёрн… — Любава осторожно прижалась к его плечу. Отняла одну ладонь от лица, сжала в руках, мягко погладила тонкими пальцами. — Бьёрн… Что с тобой?
— Шестнадцать лет назад моих родителей убили… Убил тот, от кого они никак не ожидали предательства… — выдавил Бьёрн. Пальцы Любавы сжались на его руке сильнее, она дернула головой, поворачиваясь, с ужасом заглянула ему в глаза. Он встретил её взгляд — и вдруг его прорвало. Он ещё никогда и никому не рассказывал историю своей жизни, а тут…Он говорил быстро, иногда сбиваясь, запинаясь, но не останавливаясь. — Мама очень любила кресло у окна в гостиной. Мне тогда было шесть лет, но я все прекрасно помню. Я вбежал в комнату и помчался к ней. У нее на коленях лежала какая-то книга, а слева в тени стоял лучший друг отца. Я заметил хмурое выражение на его лице, но тогда не придал значения, сразу занялся книгой. Мама смеялась над моими попытками что-то прочитать, но потом попросила меня уйти, им надо было что-то обсудить. Я нехотя послушался, но далеко не ушел, мне было любопытно… И все, что я услышал спустя несколько минут — полный боли и отчаяния женский крик. Я вбежал в комнату и увидел, как мама перегнулась через подлокотник кресла, как упала с её коленей книга… А в её груди торчал нож… Она прошептала что-то… То ли «сына»… То ли ещё что-то… Я не разобрал… Друг отца стоял над ней, смотрел, как она умирает… Потом он посмотрел на меня и будто озверел… Он выдернул из тела матери нож, но я побежал прочь… К отцу… Вбежал в его кабинет… он лежал посреди комнаты в луже своей крови… А потом началась неразбериха… Как меня спасли оттуда, я не помню… Это был дворецкий, отец Гилрэда. Ты не поверишь, но Гилрэд на три года меня старше… Они меня учили, отец Гилрэда когда-то был хорошим мечником… Мне было столько же, сколько тебе сейчас, когда я собрал единомышленников, тех, кто был за настоящего короля, и отбил свой замок. Я убил его. Рубил, как одержимый, мертвое тело… Но легко отделаться не получилось, — Бьёрн провел свободной рукой по шраму. — И я почему-то оставил жизнь одному из его приспешников, и, спустя два года, из-за него попал в плен к северянам… В бою руку поломали, а там никто не заботился о раненых, вот она и срослась неправильно… Еле смог сбежать… А предатель, на свое счастье, успел удрать, и я три года его уже ищу…
Бьёрн наконец замолчал, выдохся, глаза, будто остекленевшие, смотрели в одну точку, дыхание стало тяжелым, прерывистым. Любава смотрела на него глазами, полными ужаса. "Боги, неужели он все это пережил?" — только и могла она подумать. Теперь она поняла все: его холодность и язвительность, его раздражительность на самые обычные вещи, его боязнь доверять, его отстраненность… Шестнадцать лет… Шестнадцать лет он хранил в себе эту боль, жил с ней и учился ненавидеть… Любава потерлась щекой о его плечо, взяла за обе руки. Ей хотелось его обнять, но она сдерживалась — это было бы уже слишком. А как хотелось прижаться, сделать так, чтобы он хоть на миг забыл обо всем, что произошло…
"Ты учился ненавидеть, — подумала Любава. — Теперь будем учить тебя любить".
Любить? Любава вздохнула. Да, любить…
— Бьёрн, — девушка вновь заглянула ему в глаза. — Бьёрн, нельзя всю жизнь жить с этой болью. Нельзя.
Он зажмурился, склонил голову и промолчал. Может, и нельзя. Но забыть невозможно…
— Забыть трудно, знаю, — как будто отвечая его мыслям, произнесла девушка. Легко провела ладонью по черным волосам, попутно с какой-то нежностью подумав, что они удивительно мягкие для мужчины. — Память хуже совести казнит. Но надо жить дальше, Бьёрн. Никому не будет легче, ничего не изменится, если ты себя заживо похоронишь. Не надо забывать… но жить воспоминаниями нельзя.
— А кому я нужен? — вдруг тихо спросил он. — Кто по мне горевать будет, плакать? Живу только потому, что стране король нужен. Твердая рука. А иначе северяне накатят, сметут… И падет последний заслон. Не только моя страна пострадает, но и многие, многие… Я только этим живу, понимаешь, Любава? Только дела помогают хотя бы на время отвлечься от воспоминаний…
— Кто по тебе горевать будет? — переспросила Любава. — А друзья твои? Гилрэд, Дунгром? Да я, в конце концов! Мы для тебя ничего не значим?
— Для них я просто король, что им? — Бьёрн выпрямился и отвернулся. — А тебе — нареченный не по любви, а по приказу… Зачем я вам? Те, кому нужен был когда-то, погибли уже давно…
— Бьёрн, — Любава подсела к нему, положила руки на плечи. — А мне Гилрэд говорил, что он твой лучший друг. А я… Муж ты мой по приказу, а друг по сердцу. Али не видишь?
Он вдруг резко повернул к ней голову и посмотрел ей в глаза.
— Зачем тебе это, зачем? Зачем тебе узнавать обо мне что-то?! Зачем?! Мне и одному хорошо, мне никто, никто не нужен! — он старался придать своему голосу твердость, злость, но… но глаза, полные боли и отчаяния, выдавали его с головой, да и руки девушки он не стряхивал. Если она сейчас уйдет… Он не знал, что с ним будет…
Любава закрыла ему рот рукой, пресекая дальнейшие слова. Положила голову ему на плечо, прижалась…
— Это не ты говоришь. Это боль твоя…
Он сначала опешил, но потом, будто сам не понимая, что делает, обнял ее, уткнулся лицом в её волосы, пряча выступившие на глазах слезы. Как она права… Это была именно боль, боль, которой он жил все эти шестнадцать лет, не давая себе спуску и роздыху…
