По тому, как дрожали руки с рюмкой, я понял – врёт папаша. Спивается потиху.
– Скажите, а живёте вы где? – поинтересовалась мать. Ксения Феофиловна. Надо же отца её угораздило. Феофил!
– Отец в столице, а я по распределению… но сейчас возвращаюсь, наверное.
– Да, столица… Шумит, наверное? Ладно! За любовь! – поднялся отец.
Выпили стоя. Вообще-то коньяк был очень хорош. Это что, специально доля меня? вдруг стало стыдно, что я без подарков. Вообще без ничего.
– А… в Оперном вы давно…? – начала Феофиловна.
– Давно. Я, честно говоря, недолюбливаю оперу. Не понимаю. Или не дослышиваю? Но эти все голоса как-то сливаются в один гул и начинает болеть голова.
– У вас, наверное, нет слуха, молодой человек? – обиженно поджала уже подсыхающие губы мамаша.
– Нет, почему же? Виталий сказал, что играет на рояле.
– Это я так сказал? – искренне удивился я, забыв свой трёп.
– Вот как? тогда пойдёмте.
– Да это же я так…
– Пойдёмте – пойдёмте.
Меня чуть ли не силой потянули в зальчик, где стояло пианино.
– У меня отец был музыкант, а мама – оперная певица. Пока не случилось это, – объяснила мне Тамара.
– Ну, почему же был? И сейчас кое-что могу, и в нашем клубе выступаю. Правда, иногда сбиваюсь. Поверьте, молодой человек, играть вслепую на клавишных сложнее, чем вслепую же в шахматы. Пробовали? В шахматы – пробовал.
– Вот как? Да вы просто находка. Потом сразимся?
– Хоть сейчас.
– Нет- нет. К инструменту.
– Но я…
– Ну хорошо. Наберитесь смелости. Пока я.
Ну что здесь скажешь? Что-то плавное получалось неплохо. Но стоило слепому музыканту попытаться ускориться… Лучше бы и не пытался.
– Ай! – бросил он. – Курите? Пойдёмте на балкон.
Там слепой нервно закурил, несколько раз затянулся.
– Всё равно сбиваюсь. Дальше клуба слепых уже не пробиться. Как и Любаше моей. А ведь знавали, знавали мы когда-то… Ну, ничего, молодой человек. Это – наши трудности. А Тоня вам зачем?
Вот так. В лоб без перехода. Молодец!
– Я… я люблю её…
– Но, молодой человек, она ещё – дитя. Ей не только взрослеть, её ещё учится и учится.
– Я понимаю. И. честное слово, ничего, что испортило бы её жизнь…
– Оставайтесь пока друзьями. И, если сможете, отгоните от неё этого её одноклассника.
– Женьку?
– Да, с его компанией. Наша Тома – девочка чистая, грязь к ней не пристаёт, но всё же. Приводила же к нам! Я ей объяснил, вроде поняла. Вы когда уезжаете?
– Завтра.
– Значит, не успеете.
– Сейчас пойду и найду.
– Вам бы уже сбежать? Оставьте тогда эту проблему нам.
Когда мы вернулись, музицировала мамаша. Тоже хорошо. Потом за пианино села Тоня.
По-моему перебор. Нет, понимаю, они, бывшие, обожают музыку. Но я то тут причём?
– Ну а теперь ты, – ехидно улыбаясь, крутнулась на стульчике Тамара.
– Да я…
– Давайте – давайте, молодой человек!
– Если только "Собачий вальс" одним пальцем?
– Ну, что сможете.
– Давай-давай, Виталик. Не будешь больше мне врать.
Вот как? Это что – воспитание при родителях? Демонстрация своей власти над новым почитателем? И они – тоже хороши. Сейчас мастера будут лыбиться над подмастерьем?
Гнев ударил мне в голову. Хорошо! Я тебе покажу перевоспитание! Сейчас! Я уже знал, как это делать. Просто успокоится… успокоится… Собраться с мыслями… вспомним вышку… и танцы… А теперь концерт. Ну? Школьный вечер? Ну да, тот же фокус. Ты же о нём вспоминал, когда Тамаре плёл о рояле?
А дело было на выпускном. Пригласили к нам каких-то совсем молодых ребят из дубля какого-то ансамбля. Нет, школа у нас была… ну, не из нищих. И родители ещё те. Могли себе позволить. То есть нам. Но не позволили. Скромность украшает.
Это потом – пара автобусов, природа и бассейн на нехилой фазенде, шашлыки из осетрины… Но в школе – "что вы, что вы". Ну, отбываем номер после торжественной части, вот, вальс станцевали. А я в это время с Танькой поругался.
И не то, чтобы поругался. Просто… переросли мы, наверное, наши отношения школьной влюблённости. То есть, тогда – она одна. А я ещё переживал. Вот, помню и выдал вдруг. В перерыве подошёл к синтезатору. Прикоснулся пальцами к клавишам – и накатило. Если бы вы слышали, что я играл! Ребята вначале остолбенело смотрели. Потом попытались танцевать – музыку-то я выдавал нежную, грустную, прощальную. Потом просто подошли поближе. Потом из своего "банкетного зала" выбрались наши старики – тоже стоят, слушают. И только одна… две… три… и вон… четыре пары танцуют. И, конечно, Танька. С новым избранником. Ну, на тебе ещё. Прочувствуй. И ещё… И ещё…
Упал последний звук, как последняя капля крови из перерезанной вены. Красиво сказанул, да? А всё вокруг зааплодировали, заорали браво. И батька мой цвёл от гордости. Мало, что медалист, так и… В общем, стал я гвоздём программы. На пол – часика. А потом, – в конце концов сюрприз, конечно, ну и что? Да и я, вроде, ни к этому стремился. А Танька пригласила – таки на белый танец, спасибо сказала. И всё. На: "Почему?" только плечиками пожала. Умница была. Хотя, почему была?
И вот, после этих воспоминаний запульсировала музыка в пальцах. Только другая.
Тоже грустная, но… грустно – агрессивная что ли? Слышал такую. Отец в филармонию водил. Ну, не за ручку, хотя и почти силком, тягу к прекрасному прививал. Это он из-за боязни, что тяга к другому "прекрасному" проявится. Вот и запомнилось. И сейчас смогу! Ну, смогу же! Смог.
– Вот так. А ты говоришь – врать. До свидания. Рад был знакомству.
Я быстро вышел из квартиры. Вот и погода под стать настроению испортилась.
Наверное, я неправ. Но и с их стороны… Или я чего не понимаю? Я взгромоздился на пустую скамейку в самом конце полузаброшенного парка. Дальше уже – лесок.
Закурил. Наверное, неправ. Проще надо быть. Без комплексов. Ну, не хотели они тебя унизить. Тем более – инвалиды с поломанной судьбой. Ну, если у них музыка теперь – идея фикс. Ну, сыграл бы им собачий вальс. Посмеялись бы. Нет! Пойду извиняться. Может, продую Леонидовичу партию вслепую. Их историю выслушаю.
Тамаре в глаза на прощание посмотрю. Её губы почувствую. Да я даже сотовика её не знаю. Постой… да у неё и нет сотовика. Да ты вообще обратил внимание, как они живут? Острая жалость полоснула сердце. У меня всё ёщё бывает. Знаю – глупо, но бывает. Ладно. Пойду.
Не успел. Что-то холодное полоснуло по коже, тут же отозвавшись болью пореза.
– Замер! – прошипел сзади владелец ножа. – Вот так. Теперь садись пониже, по-людски.
Вот так.
Теперь нож неприятно холодил кожу на горле. Причём приставлен был не шутейно – уже из пореза и здесь начинала сочится кровь.
– Ну вот теперь поговорим, важняк!
