Дом молчит.
«Ты – Варна, – молчит Дом, и человек затыкает уши, – Варна-Предстоящая…»
– Я – Эйнар!
«Ты – Махиша, Предстоятель Инара-Громовика…»
– Эйнар!…
«Ты – Лайна от Перекрестков Матери-Ахайри…»
– Я – …
«Ты…»
У человека слипаются глаза. Он роняет голову на грудь, но через секунду испуганно вскидывается.
– Я – Эйнар, – шепчет человек, и Дом сердито скрипит рассохшейся лестницей. – Я ищу друга, и ученика своего друга, и хочу найти их раньше, чем забуду себя, потому что тогда я забуду и их…
Человек сидит в Доме. И тишина обволакивает его, вязкая, как слюна, едкая, как желудочный сок…
«Я сижу на ступеньках лестницы, которая то деревянная, то каменная, то вообще никакая; я сижу и дышу, и радуюсь тому, что я дышу, и что дышу – я, а не кто-то, кого Дом упрямо подсовывает на мое место…»
Глаза человека закрываются, и набросок подступающего сна заставляет его вздрогнуть, но сил уже больше не остается ни на что.
Человек спит в Доме. В Доме-на-Перекрестке.
Тишина удовлетворенно склоняется над ним.
…припадает ли человек к стопам идола, возносит ли
мольбы в храме, боится ли встречи с оборотнем или плюет на
богохульное изображение – он верит; или не верит, что, в
сущности, одно и то же. И клубится вера над человечеством,
возносясь смерчем, опадая росой; горами движет, уходит, и
возвращается, и никогда не исчезает бесследно.
Войдет вера в поэта – родится гимн; войдет в
землепашца – родится боязнь и надежда; войдет в князя – и
кровью умоются народы; войдет в Предстоятеля – и родится
сверхъестественное; войдет сверхъестественное в жизнь
человеческую – и родится Миф.
Горе Предстоящему, разучившемуся отдавать; горе миру,
породившему зверя, рыщущего на Перекрестках; и уйдет из
мира сверхъестественное…
Авэк ал-Джубб Эльри. Рага о Предстоящих.
Кувшин его жизни был почти пуст. Жизнь сочилась по капле, вокруг трещины наросли лохмотья белесой плесени, лохмотья боли и воспоминаний, но боли все-таки было больше, и он уже не осознавал, что – умирает.
Это было старое, агонизирующее животное, и лишь совсем немного – человек. Временами он приходил в себя, в того себя, который сумел неделю назад заползти в эти развалины; в того «себя», который изо всех сил пытался не выть – и не всегда мог; и тогда он смотрел на пальцы своей левой руки с серебряным перстнем на безымянном.
На перстне было вырезано: «Авэк». Смысл этого слова или имени был для умирающего утерян, утерян в дебрях боли, но когда он видел перстень – он иногда умудрялся встать, цепляясь за стену, и дотащиться до окна с выбитой рамой.
«Звезды…» – отрешенно подумал человек. Через мгновение смертельно раненный зверь завизжал, прокусив губу, и вцепился в подоконник, чтобы не упасть. Изорванный халат распахнулся, открывая впалую грудь, потную и безволосую. Визг заметался по ночной улочке окраины, отразился от стынущего неба и заставил вздрогнуть и оглядеться толстяка на лавочке, наслаждавшегося прохладой и покоем. Толстяк взволнованно засопел, прислушался и отхлебнул из плоской фляги, недовольно качая головой.
– Авэк… – прошептал умирающий. – Авэк…
Он сделал шаг на негнущихся ногах, еще один – и рухнул на кучу смятого тряпья. Нечесаная борода задралась вверх, и в выпуклых, широко распахнутых глазах отразились звезды. Звезды неба, заглядывавшие ему в душу; звезды неба, мерцающие между балками разрушенного дома – его ненадежного убежища.
«Небо, – подумал он, надсадно кашляя и содрогаясь всем телом, – небо… Крыши нет… нет!… Уйду, скоро уйду… совсем…» И задохнулся в дыму и огне пожара – где-то далеко, там, где у него раньше было сердце.
Если бы хоть кто-то… хоть кто-то забрел в развалины!… Хоть кто-то, хоть бродяга, шлюха, вор… хоть пьяный толстяк с улицы…
Он смог бы уйти раньше. И легче.
Вряд ли кто-нибудь поверил бы, что этот доходяга, оборванец, этот мычащий обрубок человека некогда был Предстоятелем. Предстоятелем культа настолько древнего, что даже имя бога над угасшими алтарями прочно забылось людьми, и мифы о нем канули в небытие, и ни на одном Перекрестке не было ему пищи.
Вера ушла, как вода, в песок времени. Но Предстоятелем нельзя – быть. Пока ты жив. Даже если ты – животное.
Где-то внизу, под развалинами заброшенного дома, лежал Перекресток. Его Перекресток. Опустошенный, иссякающий и, наверное, последний. Они умирали вместе.
Хотели и не могли.
Человек моргнул, и звезды из его глаз исчезли. Исчезли и больше не появились. Человек беспокойно заворочался, хрипя и пытаясь прорваться сквозь боль, понять… и понял, почувствовал, что над ним – крыша.
И выгнулся в крике.
Ни один посторонний взгляд не увидел бы этой крыши. Но она была. Предстоятель не мог ошибиться. Была и мешала уйти. И четыре силуэта медленно зашевелились в углах комнаты, где хрипел сейчас забытый Предстоятель забытого бога.
Четыре силуэта – два женских, два мужских – как четыре стервятника над телом; четыре контура – и плечи их гнулись и дрожали от страшного напряжения, словно на них взвалили всю тяжесть мира. Они держали крышу, ту крышу, которую сами же создали, стянули, сбили из невидимых, но прочных плит – крышу их общего противостояния, из-под которой нельзя было уйти.
Предстоятели.
– Ты сильный человек, – отрывисто сказал один из них. Он проталкивал слова с усилием, ему трудно было говорить, трудно и страшно.
– Ты сильный человек. Ты не можешь умереть, но и не умереть ты тоже не можешь. Я, Таргил, Предстоятель Хаалана-Сокровенного, прошу у тебя прощения за то, что сейчас сделаю.
И из четырех углов – нет, уже из трех – донеслось:
– Я, Варна, Предстоящая Сиаллы-Лучницы, прошу прощения…
– Я, Махиша, Предстоятель Инара-Громовержца, прошу простить мне…
– Я, Лайна, Предстоящая Темной Матери Ахайри, молю о прощении…
И от дверей, чужим спокойным голосом, в пятый раз:
– Я, Трайгрин, Предстоятель Эрлика, Зеницы Мрака, поглотившего Кэрбета-из-Круга, и Шиблу, Исторгателя Душ, и многих других; я последний прошу у тебя прощения, потому что я довершу начатое, и тело твое умрет.
В дверном проеме стоял давешний толстячок, и опустевшая фляга болталась на поясе его засаленного полукафтана.
Он просеменил к умирающему, склонился над ним и стал смотреть в его глаза, где не было звезд и неба. И тот, кто назвал себя Трайгрином, отразился в каменеющих глазах, и страшен был взгляд отражения.
– В основу крепости замуровывают лучшего воина. Раствор для первой стены города замешивают на крови. Ты ляжешь в основу нашего Дома, ты будешь вечно метаться в поисках Перекрестков, и неутолим будет твой голод… не сопротивляйся, не надо, ложись фундаментом… Домом-на-Перекрестке…
