— Надо записать: одно издевательство над бедненькой Брижит равно ста граммам коньяку, — буркнула я.
— Вот! У тебя тоже прекрасно получается, — рассмеялся доктор, — и потом я уже говорил тебе, кажется: ты очень хорошенькая, когда злишься.
— И поэтому надо трепать нервы человеку?!
— Ох, видела бы ты себя сейчас, — причмокнул ван Чех и сложил губки бантиком.
— Меня не покидают два желания, — мрачно заявила я.
— Какие? — расхохотался доктор.
— Стукнуть вас чем-нибудь тяжелым и просто придушить.
Ван Чех мгновенно присмирел:
— Тогда советую сначала огреть по голове тяжелым предметом, а уже потом душить. Я сильный, я могу сразу и не упасть, так что придется наверняка ломать мне череп. Ты знаешь, сколько раз меня били по голове больные?
— Не, не знаю. Но это уже многое объясняет.
Ван Чех скривился и молвил:
— На троечку. Ладно, хватит прохлаждаться, время идти к Виктору настало еще полчаса назад, а я слинял к Эдгару, негодник.
Легкая пробежка по коридору, вместо зарядки и вот мы у двери палаты Виктора.
Мы вошли, Виктор по обыкновению сидел за столом. Я вздрогнула, он снова был в своей свободной белой рубахе, правда теперь на нем были теперь белые же брюки. А в саду он был в чем-то замызгано-черном. Ждал, наверное, и готовился к встрече со мной. Правильно, так и надо!
Везде были разбросаны рисунки пастелью, я взяла один: те же треугольники, только теперь Виктор рисовал их, как печатный станок. Вся палата была ими завалена.
— Ты чем-то расстроен? — спросил ван Чех.
— Да, — буркнул Виктор, не глядя на нас.
— Чем же?
— Какой-то безумец сказал мне утром, что Пенелопа мертва. Я очень испугался. Я был у Пенелопы, и она жива, просто болеет. И еще Брижит не приходила долго, очень долго. Я ждал, а ее не было, — он бросил на меня полный детской обиды взгляд.
— Спасибо за букет, Виктор, — улыбнулась я.
— Вам понравилось? А рисунок? — мгновенно расцвел он.
— Все замечательно. И стихи, и рисунки я сохраню в память о вас. Я на практике здесь.
— Ох, — Виктор опечалился и загоревал, — Стихи придется отдать. Я не хочу причинять тебе неприятностей.
— Как скажешь, но с собой у меня их нет, я принесу попозже, — сказала я, надеясь, что он забудет.
— Вот, что я хотел тебя спросить, Виктор, — начал спокойно ван Чех.
И как ему удается так перевоплощаться? Только что сидел со мной в кабинете язва-язвой, а тут шапочку одел, глаза чуть прикрыл, роскошным носом повел и все, совсем другой человек. Светило психиатрии, буквально надежда всех психов в округе!
— Тебе о чем-нибудь говорит имя Влад Альгео дер Торо?
Виктор бросил на меня умоляющий взгляд, но не нашел живого отклика. Глаза его наполнились слезами, он нервно хватался то за пастель, то за ручки, то за карандаши и что-то шептал. Наконец, он вцепился в зеленый кусок пастели и особым своим жестом взял листок бумаги, начал писать.
— Понеслась, — довольно сказал ван Чех.
Через несколько мгновений Виктор уже перечитывал написанное и, оставшись довольным, отдал листок доктору:
"Ты замечал когда-нибудь, мой друг,
Как гладь воды прекрасна, если взираешь на нее
Не сверху, и не сбоку, но с уровня руки?
И уж тебе не слышен ни единый звук,
И безразличны все чужие, все свои.
Вот я стою и чувствую, что должен быть внизу,
Что не имею права ТАК смотреть на это чудо.
Река, что подо мной, горда и величава,
А я всё думаю: то праздник по уму,
Моё отсутствие здесь не заметят, вот и славно.
И над водою выгнувшийся мост
Горбатит вечереющее небо,
Но я дышу лишь запахом твоих волос,
Моим свершеньям — чао, spiro, spero".
— Черт, — одними губами выругался ван Чех, прочитав стихотворение, — Что ты хотел этим сказать?
— Ничего.
Виктор забился на кровать.
— Дать успокоительного?
— Не надо. Я справлюсь.
— Смотри.
Я села рядом с больным на кровать. Сейчас мне было очень жаль Виктора: замечательный поэт, неплохой художник в дурдоме — это несправедливо. Такие, как он, должны творить на свободе.
— Не бойся, Виктор, здесь безопасно. Если ты боишься его, он не придет. Я думаю, он никогда больше не придет и не потревожит тебя.
— Ты не понимаешь, — зашипел Виктор, — Ты его не знаешь. Стоит мне вернуться туда, как он тут же настигнет меня. Мне никуда от него не деться.
— Виктор, — позвал ван Чех, — тебе задание. На завтра напиши эссе, стихотворение, что тебе проще будет, об этом Владе. Можешь нарисовать, если совсем словами не получится.
— А музыку можно?
— Ах, совсем забыл, — доктор смачно шлепнул себя по лбу, — Музыку тебе после обеда принесут, хорошо? Музыку можно, но предпочтительнее словами.
Распрощавшись с Виктором, мы ушли.
— По-моему, реакция более чем, — довольно ухмылялся ван Чех.
— М-да. Даже интересно стало, что там такого случилось?
— То есть до этого тебе не интересно было?! — удивился доктор, — Иди домой, Бри, отсыпайся, завтра будет тяжело, это я обещаю. Первое дежурство…
— А я, кстати, одна буду?
— Одна, конечно. Я тебе робот что ли? — по недоумению на лице ван Чеха я поняла, что он если и шутит, то наполовину, — я буду на кушетке спать у себя в кабинете. Живой я еще все-таки… пока что.
Я забрала сумку из ординаторской.
— А цветы брать не будешь? — спросил меня доктор.
— А надо? Они осыпятся по дороге.
— Я обижусь, — пригрозил ван Чех.
— Почему?! — опешила я.
— Потому что Виктор точно обидится, а я всегда солидарен со своими больными. Давай, забирай себе это несчастье, мне такая туча лепестков даром не нужна, весь сад в этой дряни.
— Милые цветы, — пожала плечами я, забирая букет, — только осыпаются сильно.
— Именно. За то мне теперь легко будет узнать твой адрес.
— Почему?!
— По лепесткам пойду и найду.
— На улице ветрено, боюсь, заблудитесь, — скептически заметила я, уходя.
В конце концов, по великолепнейшему доктору надо бить его же оружием, чтобы не привыкал быть один единственным на всю клинику острословом.
Мой следующий день… точнее утро… точнее вечер… точнее… не важно!
Следующее посещение клиники было означено басовитым урчанием взлохмаченного доктора ван Чеха. Он выглядел, как единственный кот в марте в округе, где водятся только кошки.
В кабинете витал тяжелый запах женских духов вперемешку с ароматом коньяка. На столе красовались остатки пиршества: виноград, бокалы, персики, яблоки. Тут кто-то кого-то соблазнял что ли?
