Фыркнув, Гаривальд развернулся и побрел к дому. Проходя мимо барака, который сам же и строил, крестьянин остановился, прислушиваясь. Какой-то заключенный пел. В песне говорилось о юноше, который влюбился в девушку, — а о чем еще можно петь, если не считать девушки, которая полюбила юношу? — но раньше Гаривальд ее не слышал. Большую часть песен, ходивших в деревне, распевали еще при его дедах.
Заключенный обладал гулким, звучным баритоном. Гаривальд — нет. Но петь крестьянин любил и сейчас вслушивался внимательно, запоминая мелодию и слова. Конечно, песня была городская: в ней говорилось о мостовых, о парках, о театре и прочих вещах, которых Гаривальу никогда не увидать. И настроение в ней звучало странное — чувство непрочности, словно не имело значения, добьется парень своей возлюбленной или нет: если нет, на свете остается еще много других девушек. В Зоссене, как и во всех бесчисленных деревушках, раскиданных по степям и лесам Ункерланта, к любви относились серьезней.
— Уж эти мне городские, — пробормотал Гаривальд, но не ушел, как ни ругали только что они с Дагульфом и Котбус, и все, что с ним связано. Он простоял под дождем, пока зэк не закончил, и не пожалел, когда пленник завел песню снова — это дало Гаривальду возможность заучить первую половину первого куплета, которую он, болтая с Дагульфом, прослушал.
Заходя в дом, он уже напевал — вполголоса, подбирая мелодию.
— Где ты этого нахватался? — спросила жена, едва заслышав третью строку. — Что-то новенькое.
— Один зэк напел, — ответил Гаривальд, поискал в памяти следующую строку и не нашел. — А, чтоб тебя, сбился! Теперь все сызнова начинать.
— Так пой. — Аннора отвернулась от квашни. Руки ее до локтей побелели от муки. — Давненько мы новых песен не слыхивали. А эта звучит славно, хотя голос у тебя и не из лучших.
— Ну спасибо, — буркнул Гаривальд, хотя и понимал, что Аннора права.
На миг он запнулся… как же там было в первой строке? — и запел снова. Получалось хуже, чем у заключенного, но слов Гаривальд не путал и мелодию не увечил. Аннора слушала молча, пошевеливая губами, — запоминала слова.
— Славная песня, — промолвила Аннора, когда он закончил, и добавила задумчиво: — Неплохая то есть… странная только. Об заклад бьюсь, из Котбуса прилетела.
— Еще бы, — согласился Гаривальд. — Если бы мы не поженились отчего-то, я бы по сию пору в бобылях ходил да горевал изрядно. А этот парень из песни? «Новая лодка в порту, Новый кусок во рту…» — напел он и покачал головой. — Нехорошо так порядочным людям думать.
Аннора кивнула.
— И так слишком много мужиков за чужими женами бегают.
Гаривальд мог припомнить лишь пару таких случаев с той поры, когда то, что происходит между мужчиной и женщиной, начало его интересовать. Возможно, для Анноры и этого было слишком много. А еще он мог бы припомнить несколько жен, бегавших за чужими мужьями. Однако если бы он сейчас напомнил о них, Аннора непременно нашла бы доводы в защиту грешниц — а раз так, Гаривальд не стал утруждаться. Супруги находили достаточно поводов повздорить и без того, чтобы искать их нарочно.
— Слова хоть и особливые, а песня душевная, — промолвил он.
— И мне нравится. — Аннора принялась напевать. Голос у нее был высокий и звонкий, намного чище и ясней, чем у Гаривальда. На втором куплете она запнулась и поцокала языком. — Слова и правда скверные. Положил бы кто на ту же музыку другие.
— А кто? — поинтересовался Гаривальд — хороший вопрос, потому что никто в Зоссене до сих пор не проявлял поэтических талантов. — Может, Ваддо?
Он дурашливо закатил глаза.
— О да, у него отменно выйдет. — Аннора тоже закатила глаза.
— Новый большой чердак, — напел Гаривальд на мелодию новой песни, — строил себе дурак…
Они с Аннорой рассмеялись. Потом жена задумчиво глянула на него:
— Знаешь, а неплохо вышло. Может, тебе настоящую песню сочинить, а не пару строчек в пику Ваддо?
— Я ж не сумею! — воскликнул Гаривальд.
— Почему? — поинтересовалась Аннора. — Начал ты славно.
— Да я не из тех, кто песни сочиняет, — пробормотал Гаривальд. — Песни-то сочиняют…
Крестьянин запнулся. Он понятия не имел, кто на самом деле сочиняет песни. Порой в деревню забредали бродячие скоморохи. Твердо о них можно было сказать одно: все они были изрядные пьяницы. Однажды — еще до рождения Гаривальда — с бродячим скоморохом убежала одна из деревенских девиц. Сплетни об этом ходили по сю пору, и девица с каждым годом становилась все моложе и прелестней.
— Ну, если не хочешь…
Пожав плечами, Аннора снова взялась месить тесто. За работой она напевала новую песенку.
А Гаривальд застыл посреди дома, потирая подбородок. В голове у него теснились слова. Частью — слова песни. С первым куплетом все было в порядке; всякий может потерять девушку, которую уже полагал своей навеки. Но вот то, что парень из песни думал после этого, что делал затем, что переживал… может, с каким-нибудь городским щеголем из Котбуса такое и могло выйти, но только не с крестьянином из Зоссена или любой другой деревни.
На ум Гаривальду пришла новая строка, потом рифма к ней. Пришлось подбирать к рифме остаток фразы, чтобы та не висела в воздухе. Крестьянин пожалел, что не умеет ни писать, ни читать. Было бы удобнее переносить слова на бумагу, чтобы не вылетали из головы. Ваддо умел писать, и еще несколько человек в деревне, а вот у Гаривальда на грамоту времени никогда не хватало.
Зато память у него была отменная — отчасти потому, что грамотой ее не захламляли, хотя этого Гаривальд осознать не мог. Он продолжал играть со словами — большую часть отбрасывал, иные ставил по местам. Проснулась малышка Лейба, но Гаривальд едва заметил, как Аннора вытащила дочку из люльки: он подбирал рифму к слову «урожая».
— Послушай! — выпалил он полчаса спустя.
Аннора снова выглянула из кухни и замерла в ожидании, склонив голову к плечу. Гаривальд отвернулся, застыдившись вдруг, — но в тот же самый миг запел как мог.
Только добравшись до последней строки, он осмелился обернуться, пытаясь понять, что выражает лицо Анноры. Удивление и… она плачет? Он пытался сочинить грустную песню — песня должна брать за душу — но… чтобы Аннора расплакалась?
— Замечательно, — всхлипнула она. — Просто чудо.
Гаривальд в изумлении уставился на нее. Ему и в голову не приходило, что он способен на такое. Наверное, так мог чувствовать себя молодой стриж, впервые выбравшись из гнезда и расправив крылья.
— Силы горние, — прошептал Гаривальд. — Я умею летать.
